Хмурый глядит на Ведьму. Чертова тварь раскорячилась над главной идущей на Клещеевку дорогой и круглые сутки пялится на неё пристально, не отводя взгляда. Чуть какое движение - Ведьма хрипит координаты в рацию - и артиллерийские снаряды, мины, камикадзе рвут воздух, подбрасывая вверх снопы осколков, комья земли, куски брони и человеческих тел. Эта мразь видит десятками глаз, и неусыпное бдение её на долгие месяцы сделало Дорогу Жизни Тропой Смерти. Любая ротация, подвоз боеприпасов и провианта, вывоз трехсотых превратились в прятки с безносой. Наши брали Ведьму полгода. Шесть месяцев, сто восемьдесят дней. Сталинград держался всего на три недели дольше. Штурмовые группы шли волна за волной и откатывались назад, унося на своих плечах убитых, раненых, и лютую тяжесть не выполненной задачи. Понятно, почему. Подход к Ведьме - четыреста метров открытого поля, усеянного всевозможными минами, просматриваемого и простреливаемого во все стороны. Пришел черед Хмурого. Две группы по десять человек лежат в лесополосе у края поля. Это первый штурм в жизни и для него, и для почти всех, кто с ним. Русская артиллерия остервенело молотит Ведьму тяжелыми стальными кулачищами, дрянь стонет под градом ударов, но подыхать упрямо не желает. Непрерывный визг, шелест и грохот хорошо слышны сквозь рассветный туман. Первыми на поле выходят саперы. Они двигаются медленно, нюхая перед собой землю миноискателями. Проходят сто метров, останавливаются и поворачивают назад. Таков план, и таков уговор. Саперы слишком ценны, чтобы рисковать ими в дерзком лобовом штурме. Следующие триста метров должны разминировать аватары. Штрафники. Залетчики. Им следует шагать первыми и собрать ногами все предназначенные штурмам сюрпризы. Но аватары не идут. Они садятся на жопу ровно на отметке «сто». «Командир», - говорят они, - «командир, у нас ноги сильно болят. Отказывают просто. Не можем идти». Хмурый ждал этого. Как раз на такой случай командование выдало ему двух штрафников вместе с соответствующими инструкциями. Запасного и основного. Одного показательно застрелить на месте за неповиновение приказу, и под прицелом отправить второго вперед. Хмурый смотрит стволом автомата в лицо сидящим. Оба разом бледнеют. Они замирают, не дышат и не шевелятся. Только расширенные зрачки перемещаются вслед за плавно движущимся дулом. «Не меня», - умоляют зрачки, - «не меня. Его убей, его, не меня. Убей его, и я пойду на мины, пойду, пойду, пойду, пойду, не надо». Хмурый пытается пробудить в себе злость к этому отребью, но не выходит. Злости нет, как нет и жалости. Зато появляется мысль, выстрелы могут услышать с Ведьмы. Он хватается за эту отмазку, чтобы не выполнять приказ. Не убивать своих. Ублюдочных, бесполезных, отвратительных, но всё же своих алкашей. «Ладно», - говорит он, - «Ладно. Отстанете от меня на десять метров - захуярю сразу обоих». Хмурый ломится через поле первым, внимательно глядя под ноги, иногда оборачиваясь. Штрафники хромают за ним, далее движется остальная группа. Видит серо-зеленые «лепестки» и беспорядочно накиданные поверх мерзлой земли диски ПМН. Огибает их, не сбавляя темпа. На середине поля начинают попадаться МОНки. Маленькие чуткие хищники на тоненьких ножках, похожие на радары. Верная погибель, восемьдесят метров сплошного гарантированного поражения, выживших не будет. Хмурый ждёт взрывов и пачки стальных шаров в лицо, но продолжает бежать. А МОНки молчат, как будто заснули. Тянущиеся от них к Ведьме провода вовремя перебиты артиллеристами и теперь бессильными обрывками валяются на земле. «Слава Богам», - думает Хмурый, - «слава нашим Богам Войны, нашему заботливому русскому Богу, и дедушке моему тоже спасибо огромное». Вот-вот должны зазвучать первые выстрелы с Ведьмы. Промазать на такой дистанции невозможно. Группу гарантированно перебьют. Или прижмут к земле и подержат, пока чужие минометчики и дронщики будут рвать бойцов на части. Но Ведьма молчит. Хмурый бежит к ней, горбясь под весом бронежилета, магазинов, гранат и туго набитого брезентового рюкзака-колобка.