Группа копает. Все скинули бронежилеты и каски, кроме Алыма и Макса. Первый осторожничает, второй обезьянничает. Уже с большей охотой, потому как после забега через грунтовку авторитет Алыма сильно подрос. Два часа спустя Макс с трудом разгибает ноющую спину. Понимает, что дальше или броня, или копать. Стягивает броник через голову, и снова берется за лопату. Рытье не требует особых интеллектуальных усилий, поэтому Макс развлекается наблюдениями и размышлениями. Он внимательно смотрит на окружающих его людей, подмечает выражения лиц, манеру говорить, интонации, ловит отдельные слова и целые фразы, имена, позывные, беззлобную ругань, шуточки, понятные и непонятные военные слова. Вот, например, пожилой дагестанец в сторонке отчитывает молодого за наглость и очевидные ошибки в коммуникациях с коллегами. Излагает очень тихо и Максу приходится включить активные наушники, чтобы разбирать слова. Послушай, говорит аксакал, послушай, ты, зачем Карася дрочишь? Да, Вася накосячил. Да, терпила по жизни. Да, не ходит в штурмы, ссыт. Да, можно грузить, и нужно грузить по полной. Пусть суетит по хозяйству, работа всегда есть. Но не унижай его вслух, особенно при чужих. Тем более, при чужих. Ты его сейчас заебешь до упавшей планки. Так он возьмет, стрельнет тебя. Себя стрельнет. Или сначала тебя, потом себя. Кому такое надо, а? Никогда не прожимай в человеке пружину до конца. Никогда! Она лопнет, ты охуеешь. Вот свежие копки осматривает капитан Пушкин, невысокого росточка широкоплечий голубоглазый и кудрявый московский чеченец, возраст сорок, из них воюет двадцать. Великий поэт похож на хоббита-переростка. Словно Бильбо Бэггинс начал хомячить стероиды вместо бисквитов и качаться по четыре часа в день каждый день. Пушкин выглядит даже мило, если не заглядывать ему в глаза. А если все же заглянуть, ой, мама-мама, кто-то совсем интересный смотрит из черепа трепетного пиита, совсем интересный, всякое повидавший, многое делавший, и зрачки у него вертикальные, паленым цыганским золотом блестящие зрачки. Да-а-а, думает Макс. Папа Саурон наплакался бы с таким хоббитом. Пошлешь против него назгулов, а они раз, и пропали с концами, все девять. Ищи их потом по всему Средиземью. А и найдешь, не обрадуешься. Один с дыркой в брюхе, другой с финкой в ухе, у третьего под подбородком вторая улыбка вострым ножичком тщательно нарисована. А последнего, главного, Бильбо Пушкин вообще бы выпотрошил и на ворота Черного Замка повесил. Типа чтобы все понятно было, без двухсмысленностей и недоговорок. Макс стягивает активные наушники вместе с каской. Утирает пот со лба, нежно касается приклеенных к внутренней стороне шлема фотографий детей и девушки с каштановыми волосами. Слушает, как старший соседей кричит что-то своему бойцу на чеченском. Морозов не понимает гортанного рыка горской речи, но пытается постичь смысл сказанного по интонации говорившего и действиям окрикнутого. Он слышит за спиной лязг затвора и резко оборачивается на этот звук. Серега, позывной "Гора", стоит в недоделанном окопе на одном колене с автоматом на изготовку. Ствол направлен в сторону соседей. Лицо у Горы совсем-совсем нехорошее. "Серееежа", - поет ему тихо подошедший сзади Куст, - "Сереежа, Сереженька. Успокойся, родной. Успокойся, пальчики расслабь, дыши ровно, дыши носом. Вот так, молодец, молодец, хорошо, отлично. Что стряслось у тебя, брат? Откуда кипеш?". Гора медленно опускает ствол, разворачивает автомат вертикально, дулом вверх, и ставит его на землю. Его побледневшее лицо кривит неуверенная улыбка, потом она становится шире, шире, еще шире, и Серега хохочет в голос. Бойцы заинтересованно оборачиваются. "Ой, мамочки", - ржет Гора, - "ебучие пассатижи, мама дорогая", - смеется он, - "ну если бы мне пять лет назад кто-нибудь сказал, мне, что я с чехами, в одном окопе, мне, ветерану двух чеченских, я же Грозный брал, блядь, да я бы его зубами загрыз, аки пса, а теперь, вот, тут вот, ха-ха-ха-ха-ха".