Единственное, что досадует — пока не слышу горлового пения, сегодня утром как раз поделились видео, где японец (!) поёт и играет на национальном монгольском инструменте. С ним я правда вспомнил и другую серию видео с алтайским горловым пением, с которыми также рекомендую познакомиться — это красота. Даже возьму сейчас варган и помузицирую немного, совсем чуть-чуть.
Сегодня по утру посмотрел уже вторую серию китайского сериала «Мой Алтай», где показан быт казахов на северо-западе Китая и ко всему прочему невероятной красоты виды. Короче, как говорит китайская народная мудрость, ибу ибуди — хуйдао муди. Рекомендейшн.
Просто не знаю, чем бы я занимался в этой жизни, если бы не философия. Всё остальное: наука, война, писательство, преподавательство и проч. - только лишь упражнения в философии. По сути, ценность философии для философа именно в этом - она дает возможность дышать и делать, когда твоя жизнь, казалось бы, поражена какой-то жуткой духовной проказой. Философия должна спасти философа, иначе он не прилипнет к ней, иначе она будет иметь факультативный статус. Не бежать в философию от чего бы то ни было, но спастись ею, освободиться благодаря ей, мыслить и жить с ней. Потом уже - говорить, проповедовать или преподавать, писать статьи или книги, защищать диссеры и проч.
Знаешь Антон, а ведь и манифест «Россия-Евразия» Николая Сергеевича Трубецкого (учителя в том числе Леви-Стросса) как проект классического именно неазиатского евразийства возник скорее для русских эмигрантов (тех, что жили в Праге и Париже), которые, скажем так, выбрали путь всё же сохранить русскую общину, даже если на западе. И это ведь удалось сделать, потом в этой среде появилось новое поколение интеллектуалов, которые продолжили бороться с шовинистами и русофобами структурно и постструктурно, особенно когда левые парижские евразийцы нашли язык и с большевиками. Вот такая «колыбель Московии, кровавое болото монгольского рабства», как писал Карл Маркс о нас. В целом, посмотрим ещё, как всё сложится, ведь это там ненавидят варваров с человеческим лицом, как об этом писал Бернар Анри-Леви. А то, что некоторые вернулись на свою родину — так ок, нет?
Сегодня в альбоме Льва Горнунга с автографами поэтов увидел подлинный листок 31-го года (на 10-летие расстрела Николая Гумилёва?) с дописанным (?) стихотворением Ахматовой июля 1921-го, начинающееся строками: Не бывать тебе в живых... . Дело в том, что я не знал о том, что на оборотной стороне этого листка и стихотворение Мандельштама (известного в узких кругах путешественника): Дайте Тютчеву стрекозу! До сих пор, кстати, не подтверждена и не опровергнута версия не дошедшей телеграммы от Ильича, но не суть. А та ведь заключается же в другом, в доносительстве с призывом к расстрелу "контрреволюционного поэта", что в те годы было легко провернуть.
С этим я вспомнил, что Карл Бехгофер (редактор и постоянный колумнист социалистического лондонского еженедельника «New Age») в своих заметках о путешествии в Москву и по Волге за август-сентябрь 1921-го года писал об известии о расстреле так:
«One evening, a little later, I discovered a cafe in the town called "The Cafe of the Imaginists," where I met, among others, Yessenin and Mariengov. These told me the terrible news that Gumilev had just been shot in Petrograd, together with sixty other people, including thirteen women, on some charge, which seemed to be mostly false, of forming a conspiracy with the Finnish and American Secret Services. Gumilev is the first Russian poet to have been executed by the Bolshevists. I found that Yessenin and Mariengov were living quite comfortably in Moscow — comfortably, that is to say, according to present standards there. A little time ago they published a proclamation "mobilizing" all writers and artists to protest against the Bolshevist control of literature. For the publication of this appeal they were both put in prison. Released soon afterwards, they posted up a "demobilization" order, for which offence they were promptly sent back to prison, but, as they explained to me, going to prison means nothing nowadays in Russia».
Здесь скорее любопытно, что реакция на известие соседствует с примечанием о "living quite comfortably" тех, кто об этом же и сообщил по официальным в общем-то источникам, хотя об их комфортной жизни тех лет говорить возможно скорее с сильной натяжкой. Но ведь судьба Сергея Есенина известна, хотя тайна вокруг его (само)убийства до сих пор в плену как некоторых спекуляций, так и наивного романтического образа "рано ушедшего поэта".
Читая Ивана Чечота с утра про Макса Бекмана, подумал, а что если — пока все носятся с культом личности, то о человеке во всей его невыносимости (будь то историческая личность или так называемый маленький человек с одной какой-нибудь особенностью) ещё возможно говорить не как о народе, не как гое или волке в овечьей шкуре, точнее даже овце в волчьей шкуре:
«Вспоминаю, как мы читали вышедший перевод "Человека без свойств" Музиля, как важны были подобные книги, от которых Зернов иногда защищался иронией. Он мог посмеивается над многозначительностью и тяжеловесностью Томаса Манна и Музиля, но без их вопросов он сам был не мыслим. И наконец, Пруст и Джойс, которых он постоянно читал, знали все о личности: из чего она складывается, что в ней от воли, что от бессознательного, что от культуры, что от гения. В гений он верил. С волей и долгом отношения были сложные. Бессознательное не любил, и того пуще — сумасшествие, душевные болезни, которые не вызывали у него интереса».
Сегодня никакого хохотача из Facebook (сети по поиску экстремальных знакомств) я не вынес, только заметил как всё больше людей пребывают в целом спектре последствий поражения мозга. Зато прикрепляю фотографию, которую у Игоря Бобырева недавно увидел.
«Поезд на средней скорости проезжает эту не укладывающуюся в голове пустошь примерно за пятнадцать минут, и за все время мы с моей молчаливой сопровождающей не замечаем из окна ни единого человека — а ведь когда-то это был один из наиболее густонаселённых районов Гамбурга. Поезд, как и все немецкие поезда, забит под завязку, но, кроме меня и моей спутницы, в окно никто не смотрит, никому не хочется видеть, возможно, самые ужасные руины Европы, но когда я отворачиваюсь от окна, то встречаю взгляды, говорящие: "Он — не из наших".
Чужих сразу видно по их интересу к руинам. Иммунитет к такому вырабатывается со временем, но рано или поздно все равно появляется. У моей спутницы он уже давно есть, однако лунный ландшафт между Хассельброком и Ландвером заинтересовал её по причинам личного характера. Она прожила здесь шесть лет, но ни разу не побывала здесь после апрельской ночи 1943 года, когда на Гамбург обрушилась бомбежка.
Прибываем в Ландвер. Мне казалось, что, кроме нас, тут больше не выйдет никто, но я ошибся. Сюда приезжают не только туристы, есть люди, которые здесь живут, хотя из окна поезда это совершенно незаметно. Да если честно, не очень заметно и с улицы. Некоторое время мы идём по бывшим тротуарам бывших улиц и ищем бывший дом, но так и не находим. Пробираемся между искореженными останками того, что при ближайшем рассмотрении оказывается перевёрнутыми вверх дном взорванными машинами. Заглядываем в зияющие проемы разрушенных домов, где балки извиваются словно змеи, пробивая потолочные перекрытия. Спотыкаемся о водопроводные трубы, то тут, то там выползающие из руин. Останавливаемся перед домом, у которого просто взяли и аккуратно сняли фасад, как в декорациях популярных сейчас спектаклей, когда зрителю показывают жизнь людей на нескольких этажах одновременно.
Однако искать здесь признаки человеческой жизни — пустая затея. Только батареи, словно огромные напуганные животные, продолжают цепляться за стены, а в остальном всё, что могло сгореть, давно исчезло ...»
«Глиняный сосуд можно сравнить с дремлющим революционным импульсом; он несёт на себе печать некоторой меланхолии, или, по его же определению, "политики фиаско", охватывающей, в его представлении, всё, что не может быть сформулировано в виде общих принципов: доброта, честность, терпимость. Глиняный сосуд осознаёт деструктивную динамику психологии малых коллективов и изыскивает все способы к тому, чтобы их исцелить. <...> Почему глиняный сосуд — фантомная организация? Потому что с наступлением информационной эры принимающая сторона демонстрирует тенденцию к тому, чтобы нивелировать важность любых сообщений; вся новая информация равноценна, и её значимость практически не зависит от фактического содержания» (Фра Дюпон, Глиняный сосуд)
Амфора «Ахилл и Аякс за игрой в шашки» (6 век до н.э.)
