Отдельные фразы на [перфо]карточках, как будто выхваченные из окружающей реальности и принадлежащие разным неизвестным героям, складывались в текст. Во время выступлений Рубинштейн читал эти карточки друг за другом, таким образом каталогизируя некую окружающую действительность.
Древняя птица клёст и новая птица квест
делятся, размножаются — от перемены мест,
а) человек несет свой крест, несет свой крест;
б) человек несет свой крест, несет свой крест.
Может, убить президента, но что это даст,
двигаясь к небу — рыба уходит под наст,
для коннотаций попридержи коней,
вся твоя память — это мечта о ней.
Свет в стеклотаре, там, где зевес и перун
в) на гитаре перебирают теорию струн;
г) козлоногий флейту продул зюйд-вест;
д) человек уронил свой крест, уронил свой крест.
Не поминай мое имя всуе, черный единорог,
дьявол прячется в сое, но в каждом дьяволе — бог,
ю) на дрова разрубил свой крест и разжег костер;
я) твой язык, это я твою память стер.
Так убей же хоть одного!Что есть опасность неумеренных спекуляций даже на чувстве праведного гнева и возмездия, хорошо понимал сам Симонов, после войны "Убей его!" не читавший: "Оно слишком многих людей убило".
Так убей же его скорей!
Сколько раз увидишь его,
Столько раз его и убей!
Сколько песен написал нам Исаковский,Дайте почитать холёному главе департамента культуры Кибовскому.
сколько жизней эти песни поломали.
<...>
Отойдем же, ведь негоже в судьи лезть нам, —
верно, мы с тобой о жизни знаем мало.
Дай, Господь, нам не создать стихов и песен,
чтоб под песни эти ноги отрывало.
Ввиду постоянных перебоев в снабженииОбилие занимательных совпадений заставляет читателя искать контекст, неутешительно неумолимый: это Австро-Венгрия под конец Первой мировой войны. Номер "Факела" от 25.10.1917, в котором опубликованы стихи, вышел ровно за год до распада империи*. Антанта, не стесняясь, разглагольствовала об "освобождении славянских народов" от германо-австрийского господства. Несмотря на, по видимости, жёстко закрученные внутриполитические гайки, "недовольство славянских народов империи войной сказывалось на боеспособности австро-венгерской армии с каждым годом войны все больше. Солдаты-славяне сдавались в плен при каждом удобном случае"*.
нужны запасы. Чего? Терпения.
<...>
Есть ботинки, но без шнурков,
кофе без кофеина, котлеты — не из коров.
Бумаги в обрез, и она опечатана.
Ничто не может быть напечатано.
<...>
Идет победоносное наступление,
поэтому эмиграция — преступление.
Все это ясно без лишних слов.
Тем более что за слова сажают.
Тем более что нас уважают.
Мы вооружены до зубов.
Поводом к восстанию стала новая винтовка Энфилда с капсюльным замком. Был пущен слух, что упаковка с патронами якобы пропитывалась смесью говяжьего и свиного жира (корова была священным животным в индуизме, а свинья — нечистым в исламе). Это оскорбляло религиозные чувства солдат — мусульман и индуистов, так как солдату было необходимо, держа в одной руке винтовку, а в другой упаковку патронов, вскрыть последнюю зубами, тем самым вкусив коровий или свиной жир. Хотя подразделения сипаев намеренно комплектовались по смешанному принципу, это не помешало сговору индусов и мусульман.
Русь моя, жизнь моя, вместе ль нам маяться?Видимо, не в силах помыслить разлуку, сегодня об этих стихах вспоминает, например, потомственная московская элита, в душевных корчах представляя очередной акт приспособления к — ах, отвратительной! — но веками кормящей ее власти*:
Царь, да Сибирь, да Ермак, да тюрьма!
Эх, не пора ль разлучиться, раскаяться...
Вольному сердцу на что твоя тьма?
И нельзя назвать это стихотворение пронзительным, нет, оно не пронзает, оно пропитывает, пропитывает, и вот оно в тебе, уже на уровне слез, на уровне безмолвных рыданий.Страшный мир* Блок чувствовал, воспринимал всем существом и, в общем, платил за свой дар жестокую цену, которую невольно делили с ним близкие (кто вспомнит, как намаялась любившая его без памяти невеста, впоследствии жена, Л. Д. Менделеева — "прекрасная дама", которую сей иномирный рыцарь долго не смел даже взять за руку, не то, что прижать к себе и поцеловать).
(Т. Толстая, давеча на одной экстремистской площадке).
– Чем объяснить внезапное смятение и лиц растерянность? И то, что улицыЧитаем в переводе Геннадия Шмакова, редактура Иосифа Бродского.
и площади внезапно обезлюдели,
что населенье по домам попряталось?
– Тем, что смеркается уже, а варвары
не прибыли, и что с границы вестники
сообщают: больше нет на свете варваров.
– Но как нам быть, как жить теперь без варваров?
Они казались нам подобьем выхода.
И сюда нас, думаю, завелаИ то верно, чем бы подкачать давно просевшие рейтинги и отвлечь народ от снежного кома проблем? Вот свежие изыскания политической психологии: моральная поляризация «мы — они» в обществе содействует поддержке массами авторитарных лидеров. Вот и враги: Штаты, НАТО, Украина... А герой прозревает:
не стратегия даже, но жажда братства:
Лучше в чужие встревать дела,
Коли в своих нам не разобраться.
Я не хочу умирать из-заВ финале точно поймано непреходящее и в сегодняшней ситуации ощущение блефа власти:
двух или трех королей, которых
я вообще не видал в глаза
(дело не в шорах, но в пыльных шторах).
Генерал! Воевавший всегда как лев,#weekendpoetry
я оставляю пятно на флаге...
Для переживших великий блеф
жизнь оставляет клочок бумаги.
...Восток — это немедленная смерть. Вот так вот — тихо спрятаться, ничего не говорить и быть живым, это исключается!
Так где елбасы, наследнички?И ты раскаешься, бедный брат.Только представьте, что это пишет молодой английский солдат о своих же согражданах. Лет десять, с 1964-го по 1974-й год, массовый советский читатель точно так и думал. Джемс Клиффорд — блестящая мистификация поэта Владимира Лифшица — напозволял себе редкой точности и свободы в выражениях, о чем советский литератор, пишущий от своего имени, пожалуй, мог в то время лишь мечтать.
Заблудший брат, ты будешь прощен.
Под песнопения в свой квадрат
Ты будешь бережно возвращен.
А если упорствовать станешь ты:
— Не дамся!.. Прежнему не бывать!.. —
Неслышно явятся из темноты
Люди, умеющие убивать.
...прекрасная внучка варяга(как бы ни хотелось иным старикам в делирии помахать перед половцами деревянным мечом), но
Не клянет половецкий полон...
Там чернеют фабричные трубы,Это 1913 год, канун Мировой войны, климакс имперских амбиций, за которыми не разглядишь революций. Поэт видит дальше: "Новая Америка" не имеет ввиду США, это лишь символ индустриального будущего, но Россия и в нем останется самою собой, со своим "путем степным — без конца, без исхода":
Там завóдские стонут гудки.
На пустынном просторе, на дикомБлок как знал: "другая мечта" совсем скоро действительно займет страну на семьдесят с гаком лет... С тех пор разве что черный уголь сменился черной нефтью, на которую верхи и правда не намолятся (да еще рискуем, кстати, буквально стать "Новой Америкой", заимствуя у Штатов не самые лучшие практики с опозданием в пару избирательных циклов*,,*).
Ты всё та, что была, и не та
Новым ты обернулась мне ликом,
И другая волнует мечта…
Черный уголь — подземный мессия,
Черный уголь — здесь царь и жених...
Каменщик был и Король я — и, знанье свое ценя,Да не польстит президенту очевидный масонский контекст (в переводе Оношкович-Яцына заметно сглаженный), но по сути своей это гимн тщете волевого усилия, учащий творца смирению перед временем, этой "верой неверных годов":
Как Мастер, решил построить Дворец, достойный меня.
Каменщик был и Король я — в полдень гордыни моей...придет и раскопает
Они принесли мне Слово, Слово из Мира теней.
Шепнули: «Кончать не должно! Ты выполнил меру работ,
Как и тот, твой дворец — добыча того, кто потом придет».
Он был безобразно сделан, не стоил план ничего,
Туда и сюда, бесцельно, разбегался фундамент его.