В продолжение темы кантианства, текст о грехопадении Иммануила Канта
Кант это буквально реализация мифа о грехопадении Трансцендентальные формы чувственности это результат поглощения яблока познания, именно из-за них происходит производство временности, которое заставляет организм стареть и приводит к уничтожению эмпирического субъекта. Если бы трансцендентальных форм чувственности не существовало, то мы бы не смогли познавать, а отсутствие познания равнозначно полному знанию, то есть состоянию до грехопадения. Ещё раз, другими словами, априорные формы чувственности это не дар, а наказание господне человеку, которое делает его Человеком, поэтому проекты уничтожения трансцендентального, например, через маркирование его корреляционизмом — есть формы борьбы против бога — убитого бога, слабого бога, но бога — именно поэтому, соглашаясь с Хайдеггером, можно сказать о лидирующей роли конечности в познании. Однако из этого необязательно делать вывод о том, что единственное, что требует внимания, это фундаментальная аналитика такого убитого-горем Dasein, присутствия, которое не может отказаться от познания, но познание необходимо означает смерть. Трансцендентализм в таком случае есть формула самоубийства человека, в том числе, согласуясь с Фуко, человека как европейского проекта. Заявив о человеке впервые, Кант, одномоментно, заявляет о убийстве этого человека, которое по сути будет предумысленным самоубийством. Каузация — познание равно смерть, может работать только для ещё живого общества, то есть общества, которое может быть просвещенно. Но действительное вычитание целой серии черт абсолюта — а собственно: бога, его места и, как результат, самой божественности — может разорвать необходимую связку познание равно самоубийство.
Движение за границу — всегда движение в необжитое, туда, где может обитать новое, но где главенствует страх. Перемещаться между разными минимумами, проходить по трансцендентальному ландшафту — значит бороться со страхом, основывать место, которое могло бы стать пристанищем универсального, понятого как стабильный объект из определенный перспективы, но всегда таящего в себе возможность событийного распадения, новой сборки, новой утраты и новой границы, а значит бесконечного ощущения страха и победы над ним, для выманивания того, что всегда упускалось, того, что было минус единицей в ряде натуральных чисел
Сейчас достаточно громко звучит имя делезианского антрополога Вевейруша Де Кастру, который выстраивает своего "Анти-Нарцисса" (Каннибальские метафизики) в духе исследований Леви-Брюля и Леви-Стросса. Хотелось бы немного сказать о Леви-Брюле, в первую очередь, о том, какая предпосылка из его работы оказалась решающей при штурме "рубежей новой антропологии" (так называется серия недавно изданных текстов). Как ни странно, ключевая идея, прочерчивающая сеть различий — отсутствие удвоения мира в "первобытной мысли" — встречается уже у Леви-Брюля. Такое отсутствие тяжело укладывается в европейской голове, сама мысль об уничтожении различия между миром возникновения и уничтожения и миром идей — подрывает основание размышления "о" мире. Ситуация, когда нарисованные лошади встают и уходят, а духи со-присутствуют во всем окружающем, воспринимается как отсутствие мысли, как сдача объективности в пользу аффективности. Но варвар — это тот, кто считает кого-то варваром, и парадоксальная познавательная ситуация создаваемая, например, индейским перспективизмом — вызов европейской эпистеме, который может стать отправной точкой ее реконцептуализации и такой вызов, от которого невозможно отмахнуться. Возможно, словами Леви-Брюля, недиффренциированный мир первобытной мысли, где субъективное и объективное взаимодополняют друг-друга — лишь ещё один этаж трансцендентальной рефлексии (в терминах Габриэля Катрена), который можно преодолеть через засыпание около первых ступеней ведущих к нему. Ведь, как наблюдал Леви-Брюль, сон может быть реальным настолько, что сгорит ваш дом или укус змеи материализуется на теле, тогда остаётся надеяться, чтобы сон был благосклонен к нам!
Пирса принято считать родоначальником аналитической философии и могущественным логиком, обосновавшим своим, ни на что не похожим, путем возможность научного познания. И ещё основоположником прагматизма. Но что будет, если посмотреть на Пирса, как на влиятельного метафизика, чьи убеждения стали основой для двух вполне независимых сейчас веток онтологии события. Что будет, если проследовать до конца за Пирсом в его схоластическом реализме? Тут хотелось бы оговориться, что сказанное дальше — небольшое наблюдение, которое, возможно, стоит продумать аккуратнее в другом тексте. Набросок следующий — Пирс делает два важных концептуальных хода: введение события и рекурсивности в онтологию. В первом случае, Пирс привязывает событие к мысли, заявляет о событии мысли, событии истины. Этот ход стал своего рода базой (может невольно и предсказательно) для всей последующей медитации континентальной философии над топикой события — Хайдеггер говорит о событии, конечно, в связи с бытием и временем, а также бытийной историей, но отправляясь именно от мысли, от, как это называется в зарубежной литературе, апроприации или освоения мыслью бытия и времени в событии (так, например, хронология уступает истинной истории — истории бытия, которая пишется при помощи события истины — самый простой случай Пифагорейская математика дарующая новый способ бытия в мире). Также и Делёз, как минимум в Логике смысла, пишет о событии смысла, происходящем на поверхности тел, и, в этом смысле, само внимание к плоскостям в онтологии Делеза — наследование Пирсу. Но сама связка мысль — событие для Пирса недостаточна, она возможна только при принятии мереологически-топологической предпосылки о независимости мысле-событий, которая заставляет события оказаться всегда событиями в прошлом (мы подумали, но продуманное уже далеко от нас). Эта тема широко разрабатывается уже в традиции аналитической философии, а конкретно в философии действия, но само привязывание события к прошлому может работать только через связность событийного ряда, его особую не моментальную (в пику будущим континенталам) длительность — привет философия процесса Уайтхеда! Однако переплетения оказываются ещё более трудными — связность под личиной консистентности проползает в характеристику делезианского "концепта". Таким образом, единая линия пирсовской (пирсовой?) метафизики распадается на множество подходов, которые сейчас мыслятся как принципиальным образом несовместимые, может быть это ещё один повод задуматься о преодолении вопроса о преодолении метафизик? (см. известного фрактального философа) Во втором случае — рекурсивности, мы наблюдаем ещё большую интригу, так как стремление Пирса к логической замкнутости и когерентности системы знания реализуется исключительно рекурсивно. Постоянно приходящие в голову новые мысли, происходящие новые события всегда размыкают ту завершенность, которая может быть достигнута в мысли и тем самым толкают нас к новому замыканию системы, которое опять становится новой мыслью. Все это — несомненная часть наследия Пирса, которая почему-то игнорируется, по крайней мере, не концептуализируется в качестве возможного для постконтинениальной мысли ключика к загадке догматической философии в перспективе неоклассической мысли — философии догматического критика — Канта.
