мы всегда улыбаемся друг другу самой яркой, блестящей улыбкой, пока за пазухой прячутся револьверы сорок четвёртого калибра. с детства меня учили так: в ситуациях жизненных бывают жанры разного характера, но ещё хуже, когда они патовые, — либо выстрелишь ты, либо выстрелят в тебя. со слов отца меня всегда старались закалить; чтобы я умела защищать себя от себе же подобных. в порядке возмездия кровной мести. типа вендетты, только за око без лишнего ока. не всегда в одинаковом соотношении. меня учили охотиться на зайцев. с третьей субботы октября по второе воскресенье января. без применения огнестрельного оружия, а о собаках и речи не шло, — это была любительская охота, когда за моей спиной прятался колчан, набитый стрелами, а бамбуковый прут с волокном плотно впитывался холодным деревом в замёрзшую кожу юных ладоней. я училась у лучших из худших и никогда не умела прощать. да и какое учение я могла получить от людей, чьи руки пропахли порохом? деревня в самом конце лесных зарослей пахла музыкой, слегка вычурным новаторским-акустическим стилем, а сугробы кавказского края закрывали вид на то, что было ниже. только белое серебро и искрящееся светило в зените; треск стекла о друг друга и аромат сливочного алкоголя. мы засиживались в барах до утра: мама готовила на всех горячие супы с перловой кашей или булгуром, пока сестра возвращалась с ночной смены в казино, и мне приходилось с ночи до рассвета смотреть футбол, в котором я едва ли что-то соображала. местные вопили: «капец, италия затащила!», а я думала: «успею ли съесть перед выходом ещё супа? папа не даст в лесу насесть на бутерброды, если нарвёмся на беляка». как-то прошло время, прошли месяца и года — и все мимо, — и как-то в глазах людей, вместо человеческого лица с привычными детскими чертами я превратилась в инфернальное зло. цензуру жёлтой прессы. персону нон-грата даже в бульварных движениях. на локальном уровне они меня помнили: кареглазая дочурка местного охотника, которая всегда расхаживала в огромных дутых штанах и куртке оттенка еловых шишек — глаза выедало на белёсом горизонте. сейчас они улыбаются, а в глазах отражается животных страх. я думаю: как в греческой мифологии могло утверждаться, что люди изначально были созданы с четырьмя руками, четырьмя ногами и головой с двумя лицами? как зевс мог разделить их на две отдельные части, обрекая проводить жизнь в поисках своих вторых половин, если самое худшее, что случалось с этой жизнью, — и есть жизнь человека? я думаю: если кто-то в этой хижине, обитой дубовыми досками, является моей потерянной «половиной», то легче пустить пулю промеж глаз. легче найти в этой жизни себя, чем понять намерения тех, кто считает тебя жертвой, пока за спиной, с обратной стороны от бьющегося в лихорадке сердца, припрятан колчан — и одна стрела на всех. и нет ничего хуже в этой жизни, чем языки тех, кому ранее ты мог доверять, — знание по умолчанию приводит к незнанию себя. и пока я пыталась найти ясность в своём собственном тумане, блуждая меж высоких папоротников, ясность необходимо было искать во внешней политике. я ковырялась не в той голове. рассветное сечение на утёсе бьёт в затылок жаром, а я всё думаю: в один момент стрелу из-за спины вытянет тот, кого я посчитаю «половиной», близкой к собственной. и окажусь на месте тех, кто чует животный страх. а пока лучше не попадаться на глаза. и папа был прав: закалять стоило. всё того стоило. страх оказаться на месте русака взрастил чувство расфокусирования. иронично, что в глазах близких я теперь мило «зайчик».