У критика
Валерия Иванченко неожиданно неприязненно обсуждается ветеранский роман Дмитрия Филиппова «Собиратели тишины». Сама книга показалась мне для обсуждения неинтересной — быстрая беллетризованная проза, которую в первой половине утяжелили явно старой заготовкой для совсем другого романа.
Но интересным показалось вот что.
Дмитрий Филиппов (1982) воевал, причём не по-модному, а как положено, сапёром, то есть это русский мужчина за сорок, типаж которого и тащит эту войну. При этом аудитория Иванченко те же самые взрослые патриоты, крепкие бывалые мужики. В массе своей не воевавшие, но послужившие да обтёршиеся в девяностые — люди с тем опытом, о котором любят рассказывать тогда, когда об этом не просят.
И вот они уличают военную прозу Филиппова во всяческих нестыковках. Подозревают даже либеральный навет. Ну в самом деле, не могут же российские солдаты пить спирт?
Нет, никак не могут! Даже представить такое сложно.
И Филиппову начинают объяснять про беспилотники, в которых тот ничегошеньки не смыслит. Откуда ему знать вообще. Сидел бы дома, читал Подоляку — всё бы знал про беспилотники с теплаком!
В чём дело? Это ведь не литературная реакция. Но что тогда?
А это то щиплющее чувство неполноценности, которое часто испытывает невоевавший мужчина рядом с тем, кто вернулся домой со щитом. Особенно явно оно ощущается в тех сообществах, которые в мирное время подражают войне — среди реконструкторов, экстремальных туристов, поисковиков, спортсменов, бандитов, охотников, силовиков… Когда в такую среду возвращается отвоевавший товарищ, то на застолье, после всех радостей и тостов, начинается великая мужская компенсация: «А вот у нас в роте в восемьдесят девятом…», «Тут он на меня буром попёр, ну я ему из плётки ногу и отстегнул», «Осталось нас в тайге трое, жрать — нечего, решили мы…». Быть рядом с чем-то настоящим тяжело, это очень неприятный сквозняк, от которого хочется закрыться тем, что ты тоже мужчина со сбитыми по молодости кулаками.
Но когда в твоём послужном списке только битва на табуретках с офигевшим ефрейтером Толиджоном, а твой одногодка своими руками заломал Леопард — это погружает в то неизгладимое чувство ресентимента, которое заставляет писать хуйню.
Героизм — это ведь очень жесткий социальный конструкт. Что в античности, что в массовом обществе он всегда был поставлен на публику, призванную судить толпу и самого героя. Знаменитый английский плакат 1915 года: «Daddy, What Did You Do in the Great War?» можно переделать так: «Daughter, Where Would You Be if I Were in the Great War?». Героизм по определению создаёт число обычных, серых, ничем не примечательных. Когда ты обыватель — это ничего не меняет, но, если твоя социальная роль была воинственной, большие мышцы имел и стряхивал «жизни не знаете», уже другой себя ощущаешь субстанцией.
Хороший мог бы выйти рассказ — тягота взрослого, под пятьдесят, человека, который всю жизнь проходил нарочито мужскими путями, и вот они больше ничего не значат, не позволяют считать себя сильным, знающим, не таким. А в финале принятие, которое по силе воли равно воле, отправившейся на войну.
Полагаю, самыми непримиримыми критиками такой литературы как у Филиппова будут вовсе не «либералы», а так и не исполнившая своего предназначения мужская патриотическая аудитория сорока-пятидесяти лет. Вот как в комментариях у Иванченко.
