Гностицизм, раннее христианство, поздняя традиция и неуловимость оригинального учения Можно не во всём соглашаться с Хартом, но всё же вызывает уважение, что крупнейший православный мыслитель своего поколения, готов критически рассматривать собственную традицию и идти туда, куда ведут его аргументы. Ещё фрагмент из его книги «Традиция и апокалипсис: очерк о будущем христианской веры»: «Многое из того, что христиане сегодня, после двух тысячелетий христианской мысли, сочли бы более или менее ортодоксальным, включает в себя огромное количество элементов, которые не просто отличаются от того, во что верил, скажем, Павел, но и во многих отношениях несовместимы с его взглядами. Речь идёт, опять же, об определённых толкованиях природы и благодати, естественного и сверхъестественного, плоти и духа, ангельского и демонического, искупления и оправдания и так далее. И наоборот, почти вся космология и сотериология, которые Павел считал необходимыми для понимания свершений Христа, — включая весьма специфическую теологию враждебных небесных сил, устройство космоса и его связь с Божьим эмпиреем, различие между душевной и духовной жизнью и множество других верований, — всё это почти полностью отсутствует или же было грубо искажено в большей части наиболее авторитетного богословского языка позднейших веков. Все серьёзные исторические и библейские исследования по этим вопросам не оставляют в этом никаких сомнений. Честно говоря, предположение о том, что, к примеру, понимание спасения [гностиком] Валентином было дальше от учения Павла, по форме ли или по существу, чем трагически ошибочная теология заместительного искупления Кальвина, было бы крайне сомнительным с исторической точки зрения. На самом деле, это было бы просто неверно. Первое, возможно, является преувеличением и даже искажением, но второе — полной подменой; первое исходит из эпохи, когда павлово видение реальности и религиозная терминология всё ещё были культурной и интеллектуальной валютой, в то время как второе отражает позднемодернистское видение реальности и религиозную грамматику, которая не может быть более чуждой Павлу. С тем же успехом можно справедливо утверждать, что большая часть томистской традиции гораздо дальше отстоит от верований апостольского века, чем многие из учений, которые мы сейчас считаем экстравагантно-странными, в ранних "гностических" или протогностических сектах. Несомненно, по крайней мере, что кажущийся несколько инфантильным дуализм некоторых ранних гностических школ не более противен видению Павла, чем гораздо более мрачный божественный волюнтаристский монизм большей части ранней современной западной теологии, как католической, так и протестантской. И только глубокое незнание религиозного и умозрительного языка первого века позволило бы кому-то вообразить, что Фома, Лютер или Кальвин определенно придерживались веры соответствующей убеждениям Павла в большей степени, чем, скажем, Маркион Синопский. Вполне возможно, что где-то среди огромного, ослепительного потока и мешанины соперничающих версий истинной христианской истории можно найти и точно отделить от всех симулякров, неудачных черновиков и навязчивых отголосков тот самый, истинный оригинал. Но когда отправляешься на его поиски как на объект чисто исторического или критического суждения, то попадаешь в бесконечный зеркальный зал, полный изменённых отражений, множащихся, сливающихся, разделяющихся и вновь соединяющихся до бесконечности в потоке постоянных расхождений, схождений и инверсий. Если верующие и уверены, что изначальная форма веры может быть найдена, то только потому, что они конфессионально обязаны полагать, что всё это зрелище неуправляемого многообразия — мираж, за которым всегда скрывалось нечто реальное, конкретное, неизменное и самодостаточное, нечто, что устояло бы, нетронутое, отчётливое и ясно видимое среди осколков разбитого стекла, даже если бы все зеркала были разбиты. Но исторические свидетельства не подтверждают этого. Вполне возможно, что мираж — это и есть всё, что можно увидеть».