Детям всегда дозволялось бегать, где им захочется. Мы гуляли везде и практически не заходили домой целый день. Мы занимались всякой ерундой, и это было невероятно. Ужасно, что детям больше не позволяют так расти. Как мы это допустили? До моего третьего класса у нас не было телевизора, и когда он появился, я кое-что смотрел, но не очень часто. Единственное шоу, которое я никогда не пропускал, – это шоу Перри Мейсона. Телевидение делало тогда то же самое, что Интернет сейчас – уравнивало все.
Я научился проигрывать. В каком-то смысле проигрыш – прекрасная вещь, потому что, когда пыль оседает, больше некуда двигаться, кроме как вверх – это и есть свобода.
Это был ужасный жесткий мир в котором Моряк ведет себя как бунтарь. Но бунтарь с мечтой о волшебнике из Страны Оз, и это красиво. Приятно наблюдать Моряка и Лулу и соединяющую их мечту. Это история любви, где люди начинают любить, хотя и несколько необычно. В диком современном мире, это демонстрация того, как круто быть влюбленными. Лула и Моряк, они такие невинные и в то же время совершенно дикие. Это как взгляд на райский сад до того, как все пошло не так
В Голливуде предпочитают снимать традиционное кино, рассказывать понятные людям истории. Разъяснять все до мелочей. Если в истории остается хоть какая-то недоговоренность или белые пятна, это вызывает беспокойство. Но самое увлекательное — именно в путешествии в область абстрактного, туда, где вещи можно лишь почувствовать, ощутить на интуитивном уровне… В этом и заключается магия и сила кино
Я смотрю на мир и повсюду вижу абсурд. Люди непрестанно делают странные вещи, до такой степени странные, что мы умудряемся их не замечать. Поэтому я люблю кофейни — там все на виду.
У всех нас есть, как минимум, две стороны. Говорят, наш жизненный путь имеет целью достичь Божественного разума с помощью знаний и опыта как единства противоположностей. Вот такой у нас путь. Мир, в котором мы живем, состоит из противоречий. Примирить эти две стороны и есть главный фокус.
Как говорил Фред Мэдисон в фильме «Шоссе в никуда»: «Я предпочитаю помнить вещи по-своему». Любой из нас так и поступает, до определенной степени. Но большую часть дня мы проводим в грезах. Всегда можно сбежать из действительности внутрь своего сознания и проскользнуть в совершенно иной мир.
Музыку тоже сложно понять рационально. Большинство слушателей воспринимают музыку через эмоции и согласятся с тем, что она абстрактна. Вряд ли кто-то возьмется переводить музыку на язык слов — тут нужно просто слушать.
Мои родители были очень любящими и добрыми. У них, в свою очередь, тоже были прекрасные родители, и моих маму и папу все любили. Они просто были справедливыми. Об этом особенно не задумываешься, но когда слушаешь истории других, то понимаешь, как же тебе повезло. Мой отец был тем еще персонажем. Я всегда говорил, что если перерезать его привязь, то он обязательно убежит в лес. Однажды мы с отцом отправились охотиться на оленей. Охота была частью мира, в котором вырос мой отец, и у всех были ружья, так что да, он был охотником, но не жадным до добычи. Если он убивал оленя, то мы его ели. Брали в аренду морозильник и время от времени спускались в подвал и брали кусочек мяса, а на ужин у нас была оленина, которую я терпеть не мог. Я никогда не убивал оленя и очень этому рад.
Деньги — забавная вещь. Весь смысл денег в том, чтобы чувствовать себя свободным, однако сейчас у меня есть деньги, но я никогда не чувствовал себя свободным. Это самое странное
Живопись состоит из краски, действия и противодействия. А что касается мест, то... некоторые открывают окна, а я люблю проникать в дом глубже и находить вещи, спрятанные под другими вещами. А еще я люблю заводы. Безмятежные пейзажи наводят на меня скуку. Мне нравится идея соединения человека и земли — вроде шахты с тяжелой техникой и, может быть, несколькими карьерами, заполненными осадками — водой и грязью, где копошатся всевозможные мелкие организмы и насекомые взлетают, как маленькие вертолеты.
Но мне нравятся определенные вещи, связанные с Америкой, они снабжают меня идеями. Когда я гуляю в окрестностях и наблюдаю, то вижу, как вспыхивают мини-истории или являют себя типажи второго плана, так что, знаете, это мое, когда я снимаю американские фильмы.
Грезы наяву очень важны, они приходят, когда я спокойно сижу в кресле и отпускаю мысли блуждать. Когда спишь, свои сны не контролируешь. Мне нравится погружаться в мир сновидений, который я создал или обнаружил, в мир, который я выбрал.
Пятидесятые нельзя назвать всецело положительным временем, и я всегда знал, что что-то происходит. Когда я был на улице в темное время суток, катался на велосипеде, в некоторых окнах горели теплые огни, в этих домах жили люди, которых я знал. В других окнах свет был тусклым, а в некоторых его и вовсе не было, и я понятия не имел, кто там живет. Такие дома наводили не самые веселые ощущения. Я на них не зацикливался, но я просто знал, что за этими дверями и окнами творятся странные вещи.
В старших классах я прочитал книгу Роберта Генри «Художественный дух», и именно она внушила мне идею жизни в искусстве. Я считал, что жить в искусстве — значит посвятить себя целиком, без остатка, живописи, а все остальное отодвинуть на задний план.
Я думал, что это единственный способ постижения глубин и познания истины. А все, что может отвлечь от выбранного пути, является посторонним и ненужным. Но на самом деле творчество — это свобода. И хотя искусство кажется порой эгоистичным, в конце концов я убеждаюсь, что это не эгоизм. Просто искусство требует времени.
Отец моего приятеля Тоби, Бушнел Килер, всегда говорил: «Если хочешь как следует порисовать часок, выдели на это четыре часа».
Как только вы делаете два похожих фильма, люди просто умирают от желания увидеть что-нибудь новенькое. Ужасно, как долго это может продолжаться. Самое противное, что я видел, — как на Каннском фестивале публика освистала фильм Феллини. Это было накануне показа «Диких сердцем», а они освистали его фильм. Мне все равно, что это был за фильм, меня это просто убило. Убило. Парень достиг той точки, когда они обязаны были проявить уважение.
Дом — это место, где дела могут пойти не так. В детстве дом вызывал у меня ощущение клаустрофобии, но не потому, что семья была большая. Дом похож на гнездо — в нем не задерживаются надолго. Я использовал для этой картины пластырь — мне нравится его цвет и то, что он связан с ранами. Вата притягивает похожим образом — вызывает медицинские ассоциации.
Я помню по большей части лето, потому что зима означала школу, а мы, человеческие существа, блокируем воспоминания о школе, потому что они ужасны. Я смутно помню пребывание в классе и совершенно не помню занятия, кроме уроков рисования. Несмотря на то что у меня был очень консервативный учитель, я очень любил эти уроки. Но все-таки на свободе мне нравилось гораздо больше.