Вам ли понять, почему я, спокойный, насмешек грозою душу на блюде несу к обеду идущих лет. С небритой щеки площадей стекая ненужной слезою, я, быть может, последний поэт.
Придет апрель, когда придет апрель, давай наденем старые штаны, похожие на днища кораблей, на вывески диковинной страны. О, милый, милый, рыжий и святой, приди ко мне в двенадцатом часу. Какая полночь! Боже, как светло! Нарежем на дорогу колбасу, положим полотенца и - конец. Какое нынче утро нас свело! Орган до неба, рыжий органист, играй мне в путь, пока не рассвело. Так рано, до трамваев и авто мы покидаем вялый городок. Та жизнь уже закончена, зато нас каменный ласкает холодок. Какое путешествие грозит: за черной речкой бледные поля. Там тень моя бессонная сквозит. Верни ее - она жена твоя. Садись-ка, рыжий, в малый свой челнок, за черной речкой - тьма и черный свет, за черной речкой там черным-черно, что одному пути обратно нет. Я буду ждать вас, сколько надо ждать, пока весло не стукнет по воде, я буду слезы жалкие глотать и привыкать к послушной глухоте! Но ты вернешься, рыжий, словно пес, небесный пес, карающий гремя. «Я нес ее, - ты скажешь, - слышишь, нес. Но нет ее, и не вини меня». Тогда пойдем вдоль этих тяжких вод туда, где по рассказам свел Господь людей-енотов, ящеро-народ и племя, пожирающее плоть.