Чего стоит одна история о том, как во время учебы в Пажеском корпусе он оказался в карцере и, скучая без пищи для ума, учился лаять по-собачьи на разный манер (этот навык, между прочим, потом ему неожиданно пригодился). В тех моментах, где Петр Алексеевич - рассказчик и бытописатель, а не агитатор, он очень поэтичен. Сентиментален даже. Но не слащаво сентиментален, а трогательно и тепло. И подчас в этой сентиментальности чувствуется привкус печали. Хотя в целом его мемуары отличает скорее неистребимый оптимизм, жар, искренность, страстная вера в людей и особый сорт мягкого, не бросающегося в глаза юмора - этакая едва заметная внутренняя улыбка. --- "Раз как-то Кельти достал с полки несколько русских книг и попросил меня написать рецензию о них для "Nature". Я взглянул на книги и - к немалому моему затруднению - увидал мои собственные работы о ледниковом периоде и об орографии Азии. Брат не преминул послать их в свой любимый журнал. Я был в большом недоумении и, сложив книги в саквояж, понес их домой, чтобы обдумать дело на досуге. "Ну, что я стану с ними делать? - спрашивал я себя. Хвалить их я не могу, а ругать автора - тоже не согласен, так как разделяю его взгляды". --- Впрочем, несмотря на то, что все то время, пока я читала эти мемуары, мне хотелось звать Петра Алексеевича умным и добрым котичкой, идеалами анархизма он меня заразить так и не сумел. Я внимательно смотрю вокруг. Я не верю в возможность существования самоорганизующихся коллективов, помогающих друг другу исключительно исходя из соображений общей пользы. Слишком это утопично даже для известной утопистки меня... Но, даже не разделяя чьих-то взглядов, я могу испытывать симпатию и уважение к тому образу жизни и тому поведению, которое диктуют человеку эти не разделяемые мной взгляды. --- "Нечего и говорить, что мы сейчас же устроили курсы, и в течение трех лет пребывания в Клэрво я читал моим товарищам лекции по космографии, геометрии и физике, а также помогал им при изучении иностранных языков. Почти все они изучили по крайней мере один язык: английский, немецкий, итальянский или испанский". --- Клэрво, если что, - это французская тюрьма. Вообще, рассуждения Кропоткина о тюрьмах, которые никого не исправляют, очень интересны и печальны. Они написаны задолго до "Побега из Шоушенка", однако в каких-то моментах с ним явственно перекликаются. Были, конечно, в этих мемуарах и кое-какие моменты, заставлявшее меня хмыкать с сомнением и пускаться в свои любимые рассуждения об удобных картинах мира. В изображении Петра Алексеевича, например, все революционеры - замечательные люди, а все консерваторы - ну такие себе. И что-то (возможно, критическое мышление) мне подсказывает, что так не бывает. И что у автора мемуаров очень уж специфически настроена оптика. Я готова некоторое время через эту оптику смотреть - исследовательского интереса ради - но и только. Закрыв последнюю страницу, я вернулась к своей привычной оптике. Но я рада, что слово "анархизм" приобрело для меня после прочтения этой книги некоторые новые смысловые оттенки. И я, безусловно, рада знакомству со столь яркой и многогранной личностью, как Петр Кропоткин.