🌐Специально для "Кремлевского безБашенника" - политолог Илья Гращенков (Телеграм-канал The Гращенков) Почему мы так и не живем «как в Париже»? Вчера президент Путин неожиданно заявил, что «после распада СССР многим казалось, что начнется жизнь как в Париже, но там культурный код другой, совсем не наша культура». На этих словах мне сразу вспомнился фильм из 1990-х «Окно в Париж», где как раз предпринята попытка осознания культурного кода человека Перестройки. Учитывая, что и сам Путин в 1990-е таксовал, а после возвращения из Германии мечтал о покупке подержанной иномарки, можно предположить, что его понимание особенностей западной культуры идентично большинству его ровесников. Почему Путин вспомнил именно Париж, а не более близкий ему Дрезден, например? Потому, что Париж для советского человека – это аналог хрустальной мечты Остапа Бендера о Рио-де-Жанейро (Паниковский как раз мечтал о Париже и Мулен Руж), то самое от Высоцкого: «Ах, милый Ваня, я гуляю по Парижу!». Мой папа в 1980-е тоже ездил в Париж и рассказывал, что великолепие западной культуры потребления (возможность выпить пива без очереди, посидеть за столиком кафе, купить вещи или игрушки) казалась экскурсией в рай. То есть это было захватывающим приключением, которое никак не примерялось на себя, когда возвращение в советский быт виделось неотвратимым, после диковинной передышки, в ходе которой можно было пополнить запасы «импортного». Поэтому «культурный код», о котором говорит Путин – это нечто другое. В определенной степени культурный код может быть сравнен с идеей, которая «закладывается» в материальный объект и превращает его в наполненный смыслом символ. Для советского человека Париж был симулякром (копией копии), так как не мог быть дешифрован ввиду разности ценностных ориентаций и мотивов, которые формируются на основе субъективных представлений о реальности. Проще говоря, культурный код является «приписывающим» символам смыслы, а символы — это материальные объекты, которые с помощью определенного дешифратора превращаются в носителей информации, становятся способными нести «закодированные» сообщения. Советский человек, даже образованный и искренне впечатленный западным уровнем жизни, никак не мог претендовать на раскрытие этой информации. Отсюда - и явление «малиновых пиджаков», и прочего переноса низовой эстетики культуры потребления на советскую почву. Зато последующее поколение уже в полной мере освоило эти коды, так как они стали не просто общедоступными, но и легли в основу коллективного мифа, общественного бессознательного и всего прочего, что сформировало ценностные установки постсоветских людей. Раскол «отцов и детей», о котором часто говорят, более чем очевидно пролегает именно в этой временной рамке. Париж Путина контркультурен реальному Парижу, так как представляет ценность не с точки зрения возможностей потребления, а иных ценностных установок, хорошо знакомых не только выпускникам Университета Париж 8, но и всему поколению пост-1968. Сегодняшние попытки перекодирования страны проистекают из желания дистанцироваться: «я не имею ничего общего с этими людьми». Но взамен выпадающего кода вшивается пестрое одеяло обрывков старых мифов, системы субъективных ориентиров. Личные ощущения и воспоминания людей из верхушки власти пытаются занять место смысловых доминант. Прочитанная в детстве книга, фильм, личные воспоминания, начинают претендовать на главенствующее место в иерархии смыслов. Но в системе культурных кодов иерархизация отсутствует (нет более и менее значимых кодов). Это связано с тем, что если ценностные ориентации выполняют непосредственно побудительную функцию, «помечая» объекты, которые являются важными, то культурные коды формируют лишь «тематическое поле», «систему координат», в которой эти объекты размещены. Человек обычно не способен определить, какой культурный код является для него важным, а какой – нет. Поэтому Паниковский мечтал о Париже, а Балаганову советовал мечтать о чем-нибудь своем, например, о Черноморске.