Куайн называл наивное представление о значении языковых выражений мифом о музее. Дескать, слова и их значения связаны между собой также, как экспонаты и этикетажи, на которых написано, что за чудо перед вами. И если экспозицию нужно разместить в другой стране, то ярлыки просто переводят, а сам перевод не вызывает никаких проблем, поскольку за ним стоит несменяемый экспонат. Как мне видится, примерно такой подход к языку кроется за практикой, когда «особенно важные» философские термины приводят на языке оригинала. Dasein, λόγος, sittlichkeit. Самим этим жестом оригиналу придается статус экспоната, удивительная однозначность и, конечно же, правильная палитра смыслов. И нам не то, чтобы предлагают за указателем с надписью «лес» увидеть сам лес. Скорее особенно упорно всмотреться в слово «лес» на указателе. Одно из последствий мифа о музее — представление о том, что правильное слово-ярлык практически сплавляется со значением-экспонатом. Что называется, одно дело «λόγος», от которого прямо разит значением, а другое дело «логос», который только ярлык для того, что значит «λόγος». Этим самым я хочу обратить внимание на то, что музейные представления о семантике также подразумевают своеобразную невозможность перевода. Только если Куайн настаивает на том, что нам не понять, означает ли «гавагай» зайца или только его неотъемлемую часть, то сторонник мифа о музее, полагаю, мог бы настоять на том, что мы всё-таки можем проникнуть в сущность «гавагая», копаясь в этимологии и многократно повторяя это слово, но что-то теряем, говоря, что «гавагай» — это заяц или его неотъемлемая часть. Можно сказать, что Куайн предлагает контр-миф – миф о галерее. Чтобы понять общий вектор его позиции следует представить язык не как музейную выставку, а как выставку современного искусства. Тогда уже само установление этикетажа в пространстве галереи способствует тому, что нечто будет трактоваться как искусство. Представьте, например, что «гавагай» — это только очень специфическое междометие. Хотя и не для Куайна, но наличие ярлыков само по себе может приводить к тому, что я называю наивным лингвистическим платонизмом, когда из наличия (разных) слов выводится соответствие (разным) вещам и наличие (разного) значения. Тут подойдет и классический пример про утренне-вечернюю звезду Фреге, и ситуации, когда наличия слов «быть» и «существовать» уже достаточно, чтобы погрузить человека в глубинные философские размышления. Также между ярлыком и экспонатом нет заведомой определенности в означении.  С равной вероятностью один и тот же ярлык может указывать как на отдельный арт-объект в очевидной рамке, так и на что-то ощутимое, но более абстрактное, вроде соотношение места и размещенного объекта. Не менее интересно и то, что случайно размещенный в подходящем месте объект сам по себе может приводить к тому, что к нему приставят хотя бы виртуальный ярлык. Вспомним о тех пранках, когда случайные вещи, оставленные где-то в пределах пространства галереи, интуитивно считывались посетителями как арт-объекты. Аналогичным образом и то, что оказывается в пространстве дискурса, может быть интуитивно считано как его осмысленная часть.  Несмотря на наличие контр-мифа, Куайну всё-таки нужно на мгновение воспользоваться мифом о музее, чтобы о нём же и рассказать, поскольку само это действие предполагает указание на некий экспонат (сторонников такого представления о языке). Одновременно с этим, когда дело сделано, то «миф о музее» оказывается в галерее, где каждый посетитель имеет возможность несколько по-своему оценить увиденное. Пожалуй, где-то здесь из-за угла и выходит Витгенштейн, проясняющий, что оба мифа – это формы жизни, которые столь же безосновательны, сколь и практически необходимы. Без одного не скажешь о другом.