я уж не знаю, чего вы там наслушались про обратную сторону луны, но вот как оно есть: там натянута жел- товатая уже простынь, развёрнут кинотеатр домашний, где века напролёт крутят низкобюджетный филлер
о вороньем ресентименте, климатической катастрофе, биг-фарме мелких богов, монстрах недели, мякоти поздних плодов, чавкающей о стрелы, бледных жени- хах и их женихах бронзовых — ориенталистский попс,
и чанъэ смотрит, потому что чем тут ещё займёшься перед тем, как всего себя выплакать мирно ко сну — крошки печенья образцами лунного грунта опадают на пивной живот бессмертия среди мэйл ливинг спейса:
половинка стрелы в половинке персика (левой, подгнив- шей), половинка цензурного шрама в половинке любов- ной арки, половинка лунного пряника в половинке лягу- шачьего глаза, половинка сердца в половинке лужи.
бывает так — солнце обращается в миллиард комари- ков-недобитков и насилу подсвечивает твои сосуды, а потом идёт носом — золотистой тучей-кровопийцей, и ты сидишь, обессвеченная, как если б рабицей ело-
зили по артериям изнутри... вот она и сидит, веслом выводя на бережку неподатливом шиповник ветров: если роза ветров — пустоцвет климатический, порож- няк погодный, у шиповника ветров должны быть ягодки...
это западная вина, приток великой реки меланхолены, отрывающий воды от сердца для озера ностальмень, и хотя ещё чешутся вздутия от солнечных укусов, судо- ходный сезон закрыт — так бывает и не о чем столько ныть;
она знает теперь — это речка нижняя брэйкапка, это плаче-озеро, и, что, сука, обидно, бездымное... и что кровь собственную нелегалкой переть на берег дальний — знает тоже, и что лодки нет у неё никакой — это тоже дело такое.
В субботу, 7 сентября, в Только Сами пройдется презентация дебютного сборника стихов Марии Земляновой "Для более прикольного мира" (Порядок слов, cae /su/ ra). В своих стихах Мария Землянова соединяет христианскую мистику и политическую повестку, феминистскую оптику и объектные онтологии в горизонтальном и эмоциональном высказывании:
"Мария идёт через терновник
в таких местах не плачут поэтому её слёзы могут что-нибудь изменить punk princess покупает билет на вторую электричку
Мария идёт через терновник она несёт под сердцем звезду что способна что-нибудь изменить..."
На презентации вас ждут анархистские вайбы, тёплое настроение и замечательные стихи Авторка афиши — Меланья Розанова
экспат, ясен хрен, местным столько не платят — полудохлая местечковая речка обмелела вполо- вину из-за его плотины рыбацких скелетов, тоже мне, чемпион по дженге, важный курица!
это ведь даже не песня, а спокенворд новомодный, недорэпчик под вялый окунёвый шорох — может, правда весь сыр-бор из-за этих косм, издали похо- жих на пьяную иву на танцполе дня биоразнообразия?
ведь как только ёкает с рассветом первый поплавок, над нацпарком уже гул стоит, тяжёлый, как сердце сома: «да, я верю в соулмэйтство, и в речных юношей верю», некоторые, говорят, за три месяца брали билет...
и потом-то он, чудак человек, чудак русал, точнее, громоздит их у подножия своего татлинского темпе- ратурного сна, и ложится на них в неестественной позе, похожий на сломанную левую ногу марлен дитрих.
над ней расклёшено небо и под ней мокр кирпич, внутри неё — кислое яблочко, снаружи неё — царап- ки по штукатурке, гол её зад и огромен лаковый нос, вся, как дичи кусок, она нанизана на рапиру шторма,
её правое ухо отрезано за то, что слушала фейкньюз, а левое ухо отрезано просто так, из чистого фана, её помада — из рваных сердец сладострастников, а её белила — со лбов обморочных дев, конвейер клише,
на рынке гуфболлизма — обвал, а любовь ничерта не воспитывает, только грядки вытаптывает, и контракт с двумя господами — синий от смеха комок — служит спонжем — она прихорашивается, глядясь в помойную
лужу; обещался дождь — будем перформить ради дождя, обещались собаки — пара хохм собачьих припасена, если совсем паршиво — можно ёбнуться головой о фонарь, головой о фонарь ёбнуться всегда помогает, даже на бис.
нашпигованные солнцем кабинки для переодевания. лежаки. автополивалки. нервная система провинци- ального аквапарка поодаль. молочный коктейль при- боя — убог, но годится укутаться. кроссворд: по вер-
тикали — «вода, накапливаемая в мёртвых полостях», одиннадцать букв, по горизонтали — «национально- освободительное движение мерфолка», семь букв. сказочно-шахматный этюд, новая фигура — офелия,
по вертикали плывёт к полю e8 сквозь пешечный хват и ничем не естся. газировка, печаль, свобода. морзянка. в десяти километрах отсюдова нашли тело, ласковое, как санскрин, всяк встречный-по-
перечный заявил в «подслушано» — «моё». пере- вёрнутый волшебник спасательной вышки, этот знает и мерфолкскую партию, семь букв, и как ма- товать офелией в один ход, если руки примотаны к
коленям. криптика. в туалете — третья дверь, нари- сована голова человечка безо всякого там продол- женья, зайдём по приколу — просто вода на семь метров вниз, предполагается раздеться, залезть
и делать свои дела. буйки облиты розовой краской в знак протеста. шахматист эмигрировал в море, потом вернулся — зачем он здесь, без панамки? без задачки с офелией кроссворд был как-то проще.
в слитном купальнике не по плечу в кабинке шизо- вой нерв лицевой аквапарка находится скрещением лоз, в монокини на пирсе, под которым плетётся за- говор оушен-нацменов, ты врубаешься, наконец, что
это за полости такие, в которых накапливается вода. туалет для офелии — вода зацветает. спасательный круг — вода не стремится спасаться. кто проплатил и кроссворды, и шахматы, чей это псайоп? стрекоза
откладывает яйца в пупок тела ласкового (хором: моё, моё!), вышечный маг её переворачивает и качает сердце, облитое розовой краской, грубой силой, и всемогущий капитал идёт у офелии носом.
тяжеленная одышка, императорское мороженое в час ночи, новые приключения героя галактики, точно такие же, как и старые, семнадцать оттенков перегара: дела
унылые — это прежде всего дела долга, и даже за плюс сорок, за то, что тёпл квас и тускл мир пыльноватый, хочется взять на себя вину и действовать сообразно,
то бишь, нашарить в бауле огромном какой-нибудь ка- тышек мерзкий, обсосать как следует и сглотнуть, наутро попрыгаешь — зазвенит в нержавеющем ярусе что-то типа комка простой и ответственной силы,
и вот ты где-то на юге и курить выползаешь, отупевший, и в стекло, как бражник, лупится сдуру звезда плацкарта, в станционном чтиве закладка, на любой бутер намазка, не тоска и не счастье, но секретная третья штукенция.
по колено в лунных очёсках и закатных опилках, с помидорною кожицей за ухом, яйцом, расквашен- ным о лоб, в неизвестном краю, в волкоёбово или
больших мудищах, на заправке «росоверпрайс» или в жк «красиво жить не запретишь», с ведёрком акри- ловой краски за шиворотом, с глазами в пол, по-
пущенная и замызганная — да, сестрица, непросто нынче тебе, мимо пройдёшь — так и не скажешь: «да, это ты, звезда разговоров в дачных креслах- реликтах, визионерства наглейшего», но таки да —
да, это она, звезда контурных карт, где границы ластиком изничтожены до дыр, это она в колодках насвистывает на потеху прохожему, в карбофосе, в навозе, в соломе и в глине, всем ребятам пример.
...и хотя на косых нечётких лапах давно к стойбищу укочевал ураган, кой-где, поодаль от копошащихся муниципальных служб всё ещё лежат его случайные
жертвы — лежат штабелями, ветви по швам, вместо мела обведены улиточьей липкой дорожкой, лежат, укоризненные, и честному хайкеру мешают культи-
вировать зож; тем временем, раз уж совсем усохла смола, из раны древесной выползает звезда о соро- ка ногах, щурится и шустро-шустро семенит по оздоровительному массиву, как будто боится чего,
чёрт её знает, вредительница она или санитарка леса, но факт остаётся фактом — можно поковы- ряться в мертвечине сосновой, там она будет шуршать и шептаться, без особой, вроде бы, цели.
да, её помнит гараж, её помнит турник, её помнит реликтовый зил-130, тлеющий у заплесневелого ларька с жвачками по рублю,
её знают в лицо и здороваются за буроватую ладошку все сподвижники гипса, все, чьи спины, колени и локти до сих пор ноют в ночь на грозу,
может, это только мне чудится, но вот и сейчас — как в тупейшие каникулярные дни, она снова фриранит поверх крыш и кладбищенских плит — флай-ролл, андербар, тик-так, уан-тач, кэт-лип,
и на полном ходу в шлагбаум рассвета влетает, расшибаясь с треском на кровавые конфетти, бусины драйва, огнище, безумства и мат, и весь мир поутру заляпан её потрохами.
это как сказать-то вообще, ну, короче, я-то думал, что не бывает в природе звёзд таких крошечных, типа, откуда науке знать про такие прелестные...
а оно вот как... у мемориала муравьиного побоища старшая златоглазка златоглазке мало́й передаёт огрызочек света — патч наипочетнейший на неслыш-
ное крыло, и златоглазка мала́я теперь — куда там вашим селебам, встают и салютуют ей ядовитые травы, рукоплещут до крови ночницы и нетопыри, на халяву достаётся вся ночь златоглазьей звезде...
и это, если по фактам, политика из политик, это, если ноу буллшит, посильнее фауста гёте, это так все дела и делаются походу, а мы тут с вами... я это всё видел и чё-то хз, как теперь дальше жить.
ох жирна, врать не буду, жирна — в ночь июньскую безоблачную полнеба в её кровавых подтёках, смотри, крышелаз безрассудный, не подскользнись!
но честна, не откажешь, честна — за что расписался, то и получишь, и не жалься потом, что скрючено нёбо и лезут прыщи на жопе от щедрот ея пунцовых...
над головёхами продмагов круглосуточных и пнями сезонных палаток, как козырный туз невъебенный, переваливается она с уса на ус и подслушивает как тесть ненавидит свёкра, стажёр точит зуб на
начальника, птички завидуют рыбкам, тополь зло- словит об иве, и сок закаляется в ней — что твой мускат, а потом, переспев, раздевается до орешков и её панцирь москвичи подъедают на зверском садовом.
что-то на минералочьем, что-то на ручеёчном... она — подъездная бабка, метеорологи — про- бляди и алкашня, всё житья не дают божьему
одуванчику; что-то на аномальном, что-то на акварельном... а бывает, что она — галлюци- нирующая шестилетка, одна на хитрой борще-
вицкой даче, и на её шестилеточьем чаепитии её навещают парейдолические гости: сфинкс марсианский, туча-горжетка да краб-самурай; что-то на подзаборном, что-то на высокогорном...
всё лучше, чем когда она — мобвайф в самом соку и её за дела муженька подстрелили грома прямо в зыбкую шубку — вот тогда ей обидно, но покабудке, и висит в пустоте и истекает водою сырой.
ну, значит ты, мой милый, пьян — до пяти ещё допиться надобно, а уж чтоб они так чирикали бойко... но ты корпишь, как похищенный бабой-егэ одиннадцати- классник, над зелёненьким словарём русско-лунным:
«❢➴𐀊 — уст. вишнёвоокая (-ий, -ое, -ие, -оо, -еы)», «🂶🆊🞖🞰 — угольник в шестимерном пространстве»... и ты смешон, ботаник, в своём усердии инородчес- ком, и насмехается над тобою луна первая: «🠵🜓🜸»,
что значит «гумусная башка», и троллит луна вторая: «℧ῳ⏇◓», что в переводе — «зубы не сточи!», и гиенит луна третья: «◸♛⚉⚑⚲», то бишь, «проспался бы», и прищучивает луна четвёртая: «◚▥» — оставим без
перевода... и только луна пятая знай себе помал- кивает, видать, важная самая, ты для того ли сюда заспавнена из бездн грозовых да безлюдных, чтоб глазами хлопать — как космосу в рот набрала?
молчит, значит, молчит, а потом ка-ак сказанёт: «◌▒⚍⛣⛤» — ну это жесть, ну это офонареть, ко- нечно, и тогда только луны кланяются почтительно и ты их, как шариков воздушных, втискиваешь в вагон.
о, край, край, ноу край, где альтухи напоминают горных змей, а гопники — меднолицых полубогов, где адыги выращивают розы, а нойзрокеры — едят с райдов и крэшей, где, выстригая бахрому на шортах, вспоминаешь самсона, а нарезая митлоаф — юдифь с олоферном, где карасунский вурдалак прозванивает на утопленные телефоны, где небыстрые ныряльщики используют черепах в качестве компьютерных мышей, где спортсмены с проломленными головами падают как костяшки домино, где известняковый лев армянского ресторана приветствует гостей зычным «едодой!», где котов подкармливают хмелевым жмыхом, отчего их шерсть напоминает данцигский гольдвассер, где у фанаток битиэс есть своё капище, и свой кромлех — у верующих в бога-клакёра, где утки гнездятся на рельсах, а роскошные дамы умеют читать невидимые чернила, где всем смешно, когда огнеструйный дух объявляется посреди лотков с помидорами и втирает нотации, где «асебия» перекатывается на стекловатных колёсах с места на место, где чего нет, того нет, а что было, того не упомнишь, и так далее, и назад по кругу.
обходя норки-кратеры индриков-копуш на лосином или где-нибудь в котлах развинчивая очередного самородного робота на чермет, вы наверняка заду- мывались: откуда в столице эта иная, хитроумная жизнь? хер с вами, обойдусь без прелюдий: май — месяц самый фертильный, в мае скверы, тупики и проезды еле волочат свои непристойные брюхи, а с часу до пяти тридцати по всем адресам нехоро- шим разъезжают повивальные машины, шаркая летней резиной, они расстилают брезент под кор- чащмся бачком «бытовые отходы», и, наспех отмыв от крови и слизи, развозят новых чудовищ по месту прописки; в марьине приплод — в основном двухво- стые ящерки, видны только детям и дурачкам, жрут использованные билеты «единый», это — самая мелюзга, на алтуху пригоняют циклопов — так и зовутся: циклоп малый алтуфьевский, ростом с белаз, тупы, но осторожны, на преображенке чер- тей каракульных (вы чё, думали, хоть один богомаз взялся бы чертей рисовать? это гадьё юркое само прилепляется к иконам, им там мёдом намазано) безуспешно пытаются заместить мухами-стыдоед- ками, они сосут прямо с кожи холодный пот, выеда- ют весь стыд из него, потом ходишь бесстыдником, как в эдемском саду, а мухе даже крылья распра- вить совестно, вдоль садового повивальные маши- ны разбрасывают мотогремлинов, на ходу расхе- рачивающих байки, жизненно необходимые для эко- системы существа; короче, орудуют эти грузовички неисповедимые везде — кроме патриков, там вощще ничего нет живого; мертворождённых сбрасывают в реки, там уже вотчина ритуальных барж, они раз- берутся; если повивальная машина тормознула возле тебя — ты родишь неизвестный доселе науке вид, и притом прямо щас, а откуда — не их забота; кто их водит? ну, здесь одни спекуляции: то ли стар- шие по району (обычно джинны или сталинские скульптуры, на кунцаре — пионеры-герои), то ли белёсые люди-черви без глаз, рта и ушей, хотя пару раз видали в их кабинах обыкновенных дядь из жи- лищника, но я думаю — это часть их тел, а машины эти — самоходные, под капотом у них — серый мозг многоумный... говорят ещё, что яндекс-роверы — это дети повивальных машин, но по-моему, это анекдот какой-то — если повивальные машины принимают роды у всех, кто примет роды у повивальных машин? они не то чтоб уникальные в своём роде, это знает любой, кто читал марка фишера, «зе вирд энд зе ири»: потому что вирд — это кузов, доверху полный новым помётом, а ири — это повивальная машина, мигающая поворотниками среди пустой болотной набережной, кто знает, тот понимает, а ещё, говорят, они едут на полсантиметра выше земли, невесомо — вот и всё, что вы хотели знать о них, но боялись спросить.
в зелёном сумраке не агиография, но агеография — тебе знать ни к чему, где эти места и как они соотнесены друг с другом: ствол с лицом умного пса, качель- людоедка, малопосадочная кафеха с офиками-гулями в ржавых галстуках... сушить холсты в зелёном сум- раке недальновидно — не то отрыг- нётся жизнелюбивой сиренью некий господинчик змеящийся и укусит за мочку уха со словами: «линч, тренч, кумач»; в зелёном сумраке любовью не занимаются, её запускают — как орви, волчок павлиний или воланчик, из её соков дражай- ших, дрожащих и дрожжевых сбраживаются сумрак алый — для доморощенных философов, сумрак синий — для серийников; о, до чего ж ты хаймелихь, до чего хаймлихь — трукрайм-волховство, полна чаша созвездий эндометрия в регулы свода, в сумрак зелёный, самый психический с головой одуванной входишь как в пробел после слов «и свободна» — сомнамбула спит с каштанною свечкой, невозможны фрикции её лепестков, выше этого — только свиданья всле- пую с грозой, лунная таска... бритвы ив, соловей-битбоксер, самые чумо- вые утопленники, балдей во весь рост, зелёный сумрак, убийца и флейтист, ночь невелика и май течёт по щекам — успевай только слизывать.