был один божок создавал людей из глины но у них не было души он полетел на небеса за душами а один демон проказник захотел напакостничать и облизал людей и как божок это увидел он вывернул людей наружу поэтому слюни теперь внутри
Похороны. Часть IV. Поминки я изнемогаю от того, как хочу курить. заходим в ресторанчик, стол ломится от еды. бабушка, у которой я, вероятно, и унаследовала, смеюсь, черты герлбоссить, как всегда превзошла себя. сажусь, пью, как положено, компот из сухофруктов, заедая блином, внутрь которого, как все остальные, положила я ненавистную мне кутью. голодая несколько дней перед этим, время от времени выблевывая в приступах булимии крохи еды, я стала неумолимо голодным зверем поглощать всю эту еду. теперь я взрослая и могу пить алкоголь. я пью белое вино, закусывая сыром с плесенью. как я его допивываю, мне наливают заново. бабушка как обычно пьет водку, и я бы предпочла ее белому вину, но не стала пугать бабушку своими предпочтениями, тем не менее, унаследованными от нее. все вспоминают усопшую, все говорят, какая она была хорошая, как всех любила и как всем помогала, и я подтверждаю вам, что это чистая правда. она была таким одуванчиком, действительно светлой и невинной. она была единственной, кто, сама того не понимая, пытался поддерживать меня в плане рпп, она всегда говорила мне, что я хороша такая, какая я есть, что она любит таких сочных, смеюсь, как я, в то время как все остальные, хлебом не корми, упрекали за каждую складочку. бабушка, конечно же, унаследовали эту материнскость. бабушка не сидит на месте, у каждого спрашивает, хорошо ли им, вкусно ли им, подбадривает официантку и хозяина ресторана, родственницы, милые тётушки, ее младшие сестрицы, шутят над ней, говоря, что она в своем репертуаре, как и мои друзья говорят о софе к. коре. я, бабушка, прабабушка, мы, теплокожие казачки-матери, которые привыкли или даже рождены для того, чтобы давать и давать вам всем, но, если покойница — мать-наседка, то бабушка, в ней есть это что-то темное, немножко, но есть, такая полузмея, а я настоящая змея, как она есть. внутри меня демон и власть колдовская, никто и не знает, что я в себе таскаю. я больше не могу терпеть и выхожу, сказав бабушке, что подышать свежим воздухом, но на деле стреляю сигаретку у родственниц-интеллектуалок, кокетливо попросив сохранить мой этот грешок в тайне. ухожу с поминок раньше времени, ложусь сладенько спать, дожидаясь конца пиршества. вечером бабушка собирает меня в дорогу, вместо гостинца похоронные угощения и бутылка вина, которую ночью я выжру в одно рыло и, пьяная, буду резать свои ноги и бить стаканы.
Похороны. Часть III. Кладбище как самую молодую, меня отправили идти до кладбища пешком. мартенсы предательски натирают щиколотки, в них мерзнут ноги, в лицо током бьет дождичек, нос терзает холодный ветер. иду, подслушиваю разговорчики таких же молодых, отправленных идти пешком. дохожу до нужного места, из катафалка вытаскивают гроб, теперь мы прощаемся. открывают крышку гроба, какая-то родственница говорит: «уснула бабушка, повернула головку набок», и мне стало очень жутко, будто на мои плечи присел мамлеев и шепчет свои сказки на ушки. раздаются дикие повсеместные рыдания, и мои глаза нехотя наполняются слезами. «покинула нас, наша королева», шепчет бабушка. воробьиная, кромешная, отчаянная стая голосит во мне, вечная весна в одиночной камере. вспоминаю я летова, смотря на всю эту картину. я начинаю представлять свои похороны, и эти мысли перебиваются воспоминаниями о последней моей сексуальной интеракции и мечтами о поцелуях и минетах минотаврам, лисам, детям, трикстерам, лже-иисусам и тому подобное. я отчаянно пытаюсь их подавить, но они нагло врываются в мое горе. все по очереди подходят к прабабушке и целуют ее в лоб и икону, которая лежит на ее груди. она напоминает матрену московскую. бабушка и ее сестра последними прощаются с умершей, они ревут еще сильнее прежнего, а рядом какие-то бабки, вроде как бывшие соседки или подруженции, буднично обсуждают моих родственников, кто есть кто и кто кому кем приходятся. их эти разговорчики уже становятся громче, чем рыдания. бабушка и ее сестра успокаиваются, предлагают мне попрощаться. я подхожу, с абсолютно, наконец, пустой головой и текущими горячими слезами, целую икону и лоб, и слеза, очень тяжелая, падает на холодное чело. после меня закрывают гроб и уносят на могилу. как положено, кидаю кусочек земли самой последней, оттираю грязь из-под моих длинных ногтей. стою и смотрю, как медленно и мучительно мужички закапывают могилу, иногда поглядываю на того ранее описанного родственника и болтаю с моими любимыми тетушками, родственницами-интеллектуалками, о книгах, театре, мужчинах. теперь я взрослая и тоже могу говорить о мужчинах. все мне уже сказали, чем старше я становлюсь, тем больше похожу лицом на своего отца. закопали, едем жрать, поминать.
Похороны. Часть II. Сборы, церковный транс я, вся вонючая, в грязной одежде, опечаленная, увы, не похоронами, еду в Катуар. приезжаю, бабушка с дедом как обычно радостно меня встречают. мне хорошо, я дома. «ну приехала, наконец, моя королева» — говорит мне бабуля. мысли где-то не там, я болтаю с дедом какие-то смолтоки, пока ужинаю, смотря телевизор, бабушка всю меня обстирывает, я играюсь со старой, злой кошкой, которая дает погладить себя минутку, а затем впивается своими зубами в мою руку — вот так она выражает свою любовь, а я принимаю ее этот способ, до поры, до времени, пока не появляется маленькая царапка, и я ее отпускаю. теплая ванная, легкая мастурбация душем, созвон с боссом, какие-то попытки пописать стишки, не могу уснуть до шести утра, хотя вставать на похороны в девять. дед будит, я еле встаю, за десять минут собираюсь. «поторопись, софкин» — говорит моя тетя, сестра моего отца, младшая дочь бабушки. она заходит в мою комнату, я ее очень давно не видела, она так похудела, кажется, что она даже удалила себе комки биша, но вряд ли, нам просто всем повезло щеголять скулами при снижении веса. ах, скулы, мои скулы подростковые. но я продолжаю, приехали в церковь, время выходить из машины, и я понимаю, что не могу выйти. я окаменела. приступ рпп, родственники давно меня не видели, а теперь увидят меня, увеличившуюся, будут, как они любят, об этом болтать и перешёптываться, но думаю, что похуй. выхожу, ждем всех остальных, дед начинает опять со всеми вести нелепые смолтоки, мне даже как-то кринжово, он мне напоминает персонажа из советской комедии. я рассматриваю родственников, грязь на штанах, небритые морды, мой троюродный брат, младше меня на 4 года, с кем мы иногда любили гулять по катуару и обсуждать камю и аниме, а детьми мы иногда играли в слегка сексуализированные игры, делает вид, что меня не замечает, не поднимает даже взгляда, хотя я была готова поздороваться и поболтать. тут приезжает катафалк, тоненькие мальчики-с-пальчики, кажется, что они сейчас сломаются под тяжестью гроба, несут его в церковь. маленькая церквушка, напоминающая дачный дом своим деревянным сайдингом, не вмещает столького количества человек, я прижата, и, кажется, сейчас загорюсь от повсеместных свечей. выходит батюшка, начинает отпевание, я взлетаю при каждом его запеве, все крестятся, а у меня не поднимается рука, хотя я не сказать, что какая-то там атеистка, я просто не могу. отпевание длится так долго, что у меня болят уже ноги, и остается только диссоцироваться и исчезать в запевах и запахе ладана. оно закончилось, я выхожу на крылечко и замечаю одного своего родственника, кажется, двоюродного брата моего отца, который старше меня на три года. все детство я провела с ним, все было чисто и невинно, весело, со детскими смехуечками, играми в девочку-огонь и мальчика-воду, с чипсами и кока-колой. может быть, я даже была в него влюблена. я не видела его лет пять или больше, я любуюсь его заплаканным возмужавшим лицом и высоким ростом. как типичный представитель города лобни и ее окрестностей, он стал каким-то забивным или что-то вроде того, но я знаю, что он слишком добрый, чтобы быть таким, но, конечно, весь этот кежуальный стилек при нем, и я изучаю: свитшотик lyle and scot, кепарик стусси, штанцы ellesse, а кроссовки не помню какие, честно говоря, но все было по похоронному дресс-коду. он и его брат приехали со своими девушками, которых никто не знает, я смотрю на его суженую, и меня протыкает необязательный, но маленький-маленький укол ревности. я не осмеливаюсь к нему подойти, смотрю издалека.
Похороны. Часть I. что ни день поминки, поминочки. куда ни глянь, могилки, могилочки. отец будит меня звонком, и я в полусне узнаю о том, что моя прабабушка умерла. он в красках, во всех подробностях, рассказывает о причине ее смерти — кровоизлияние в желудок, и я, еще находясь в сонном бреду, погружаюсь в этот старческий желудок, я внутри него, и на меня льётся кровь, и я тону и задыхаюсь в этой крови. я прошу его перезвонить мне вечером и снова засыпаю. мне снится то, что я беременна. мне снится то, как я рожаю. я родила милую девочку, я держу ее на руках, но не смотрю на нее. я смотрю в город, и в мыслях проносятся, как у умирающего, картинки с моими мечтами и любимыми занятиями — режиссура, музыкальная и литературная карьера, академия, какие-то тусовки. во сне я страдаю от того, что этот ребёнок убил мои мечты, да и в целом убил мою жизнь. я хочу от него избавиться, я говорю об этом своей матери, но понимаю, что не хочу отдавать его ей. лучше со мной, чем с ней. потом я осознаю, что моей дочурке дали имя Арина, совершенно не то, какое я бы дала. некая Арина несколько лет назад была моей интернет-подругой, которую я воспринимала как дочь и которой я скидывала фотографии своей пизды взамен на фотографии ее груди. наверное, ее отголосок в этом сне прозвучал. мои родители назвали мою дочь не так, как я хочу, и потому я плачу. затем приходит время кормления. мой отец говорит мне, чтобы я не кормила Аришу грудью, потому что так она привяжется, и я привяжусь, мы будем слишком зависимы друг от друга. лучше воспользуйся кормилицей, говорит мне мой отец. мы сидим на кухне в старой сто лет назад проданной катуаровской квартире, рядом с нами какая-то незнакомая мне бабка в розовой кофте, которая тотчас после слов отца раздевается, и я ужасаюсь ее не просто старческому, но какому-то монструозному телу. ее грудь, тонкая и безжизненная, спущена до колен, ее соски сморщены и обуглены, кажется, я чувствую запах гнили. как бы я ни ненавидела этого ребёнка, я не хотела бы, чтобы он пил молоко этой бабки, мне его жаль, но не могу сказать слова поперек родителям. Аришу прислоняют к этой груди, она теряется в ней, как утопленница в море. моя девочка пытается высосать хоть капельку, но ничего не выходит. тогда мои родители с печальным вздохом передают мне ребенка, и я кормлю его, Ариша улыбается, а я плачу.