Какое-то время меня очень занимал вопрос репрезентирующего содержания аффектов. Я размышлял о том, что признание содержания аффектов неконцептуальным предоставляет ресурс для объяснения акрасии (слабости воли). Аффект обладает содержанием, например: "это вкусно, это стоит съесть". Аффект репрезентирует объект перед нами как вкусный и подготавливает нас к действию. В этом смысле содержание аффекта включает то, что Тамар Гендлер называла alief — побуждение к действию. Как утверждал Платон в Прогагоре, если мы знаем, что способствует нашему счастью, мы поступим правильно. Если мы понимаем, что нам нельзя есть эту пищу, то не съедим её. Но если мы всё же её съедаем, значит, на мгновение совершаем эпистемическую ошибку, предполагая, что удовольствие от этой пищи здесь и сейчас перевесит последующее неудовольствие. Однако такая трактовка интуитивно вызывает возражения — часто мы оказываемся в ситуации, где прекрасно знаем и даже говорим себе, что не стоит что-то делать, но всё же испытываем склонность сделать: "Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю" (Рим. 7:19). Если признать, что репрезентирующее содержание аффекта является неконцептуальным, то появляется новый способ объяснить это явление. Одно из свойств неконцептуального содержания, о котором писал ещё Гарет Эванс, — его независимость от убеждений. Классическим примером здесь стала иллюзия Мюллера-Лайера. Мы видим стрелки как разной длины, даже зная, что их длина равна. Перцептивное содержание не изменится, даже если мы собственноручно измерим длину стрелок и убедимся в их равенстве. Непересматриваемость неконцептуального содержания в свете концептуального — одна из причин различий между этими типами содержания. Таким образом, акрасию можно объяснить через различие в типах содержания. Я знаю, что не должен есть эту пищу, и моё знание выражено в концептуально оформленном убеждении, основанном на предписаниях врача, доверии медицинским институтам, знании свойств пищи и так далее. Однако аффект репрезентирует ситуацию иначе — и до некоторой степени оказывается неуязвимым для моих убеждений. Возможно, неконцептуальное содержание можно изменить неконцептуальными средствами: если при виде этой еды меня начнут бить током, я начну избегать её, так как мои аффекты начнут репрезентировать её как опасность. При этом я могу на концептуальном уровне осознавать, что в данный момент эта пища для меня безопасна, и током меня никто не ударит. Но аффект, в данном случае страх, всё равно будет репрезентировать ситуацию как угрожающую. Однако меня останавливает интересный феномен — вербализация. Если проговорить вслух тревожащую мысль или озвучить причины, по которым не стоит следовать поведению, диктуемому аффектом, интенсивность переживания снижается. Здесь происходит нечто удивительное — взаимодействие концептуального и неконцептуального содержания. Возможно, это связано с нашей социальной восприимчивостью: мы слышим слова, как если бы их озвучил другой. Известно, что внимание медицинского персонала и близкого окружения к хронической боли (психологической или физической) способствует адаптации, тогда как пренебрежение усиливают субъективный аспект боли. Эти факторы прямо влияют на неконцептуальное содержание аффекта. А может быть, содержание аффектов композиционно сложнее. Об этом заставляет задуматься тот факт, что аффекты могут вызываться чужими высказываниями, содержащими концептуальное содержание. Можно предположить, что это многоэтапный процесс: когнитивная система обрабатывает концептуальное содержание высказывания, на его основе система делает "вывод" о враждебности говорящего, а затем создаётся неконцептуальная репрезентация в виде аффекта — например, восприятие человека как угрозы. Однако это всё равно предполагает взаимодействие между разными видами содержания. Я думаю, это интересный путь как рассмотрение аффектов, так и различия концептуального/неконцептуального ментального содержания.