В последний месяц осени, На склоне Горчайшей жизни, Исполненный печали, Я вошёл В безлиственный и безымянный лес. Он был по край омыт Молочно-белым Стеклом тумана. По седым ветвям Стекали слёзы чистые, Какими Одни деревья плачут накануне Всеобесцвечивающей зимы. И тут случилось чудо: На закате Забрезжила из тучи синева, И яркий луч пробился, как в июне, Как птичьей песни лёгкое копьё, Из дней грядущих в прошлое моё. И плакали деревья накануне Благих трудов и праздничных щедрот Счастливых бурь, клубящихся в лазури, И повели синицы хоровод, Как будто руки по клавиатуре Шли от земли до самых верхних нот.
Я помню ночь на склоне ноября. Туман и дождь. При свете фонаря Ваш нежный лик — сомнительный и странный, По-диккенсовски — тусклый и туманный, Знобящий грудь, как зимние моря… — Ваш нежный лик при свете фонаря.
И ветер дул, и лестница вилась… От Ваших губ не отрывая глаз, Полусмеясь, свивая пальцы в узел, Стояла я, как маленькая Муза, Невинная — как самый поздний час… И ветер дул и лестница вилась.
А на меня из-под усталых вежд Струился сонм сомнительных надежд. — Затронув губы, взор змеился мимо… — Так серафим, томимый и хранимый Таинственною святостью одежд, Прельщает Мир — из-под усталых вежд.
Сегодня снова диккенсова ночь. И тоже дождь, и так же не помочь Ни мне, ни Вам, — и так же хлещут трубы, И лестница летит… И те же губы… И тот же шаг, уже спешащий прочь — Туда — куда-то — в диккенсову ночь.
«...Пройди по улице пустой — морозной, ветреной, ночной. Закрыты бары, магазины. Прекрасны дамы, господа в витринах. Дивные витрины горят. О, загляни туда. Не ад ли это? Высший свет чудовищ? Да. А впрочем, нет. Она как ангел человечна — ладони повернула так, как будто плачет, плачет вечно. И смотрит милая во мрак. О, этот тёмно-синий взор — какая боль, какой укор. И гордость, друг мой, и смиренье. Поджаты тонкие уста. Она — сплошное сожаленье. Она — сплошная доброта. ...Прижмись небритою щекой к стеклу холодному. Какой морозный ветер. Переливы созвездий чудных на снегу. И повторяй неторопливо: «Я тоже больше не могу...»