"Самое трудное на войне -выжить" Боец с позывным "Орех" участвует в СВО с перерывами с апреля 2022 года. Получил серьезную контузию, но вернулся в строй. Во время второго периода пребывания на СВО был серьезно ранен. Сейчас ждет операции и ответа на вопрос, сможет ли он и дальше защищать Родину по состоянию здоровья. Орех - пулеметчик и пехотинец, хотя был назначен командиром БМП. Он рассказывает, что на передовой нашим солдатам не хватает БПЛА, что война -штука очень серьезная. Обстрелы противника могут продолжаться с 8 утра до поздней ночи. При этом может быть до сорока прилетов в час. Самое неприятное оружие врага - это БПЛА и минометы. Тяжелее всего, по мнению Ореха, воевать весной, когда все тает и в окопы идет запах от солдат, погибших зимой. Орех не знает, хочет ли он воевать дальше, поскольку люди на передовой очень устали без отпусков и ротации, но уверен, что война должна закончиться капитуляцией врага, которого он называет "немцами". Орех рассказывает, что у наших бойцов к обычным пленным и к "азовцам" (организация признана террористической и экстремистской, запрещена в России), поскольку последние пытают наших бойцов и не отдают тела погибших. В ролике также рассказывается о непростом быте бойцов и тех боевых трофеях, которые они забирают у врага https://sponsr.ru/iremember/73966/Pozyvnoi_Oreh
В Питере - пить. Впервые за шесть лет трезвости захотелось шлепнуть водки… так не оказалось, какие-то идиотские настойки. Первый день мероприятия бессмысленный. Посмотрим, что приготовит нам завтра.
Теперь по всей этой херне с кустами и орехами. Основное поле боя переместилось на телефонные линии. Что там происходит мы не знаем и черт бы с ним - крепче спится.
Летом погиб наш кот. Он рвался из дома на волю и, будучи отпущен, за пару месяцев превратился из домашнего питомца в дикую кошку. Приходил домой только пожрать. К несчастью «мокрый асфальт и черная «Волга» сокрушили музыку ту. И вот две недели назад из леса пришло вот это чудо. Из дома не выходит. Совсем.
Даже не знаю как это прокомментировать. С одной стороны это такая форма электронного бессмертия… Надо ли сохранять активным телефон умершего человека? Сколько времени? А контакт умершего удалять?
*** Это шахтный ствол, это клеть дрожит. Это я спускаюсь, разинув рот, в горном деле тёмный, что антрацит, – услыхать струенье подземных вод. Нам – довольно Пруста среди зимы. Нам бы – лишь боярышника кусты... Но придём к шахтёрам – просить взаймы, исчерпав лексические пласты. Чтоб, когда им скажут: «Всему хана. Трепыхаться дальше – какой резон?», – коногонки луч натыкался на запредельный угольный горизонт. Это мой Вергилий, седой шахтёр, сапогами чавкая, месит грязь, воспевая лаву и транспортёр, лишь мужскою рифмою обходясь. Горнякам знаком ядовитый газ и взрывная взвесь распирает грудь. Я хотел бы с ними нащупать лаз, ускользнуть отсюда – куда-нибудь. И когда всё станет огнём гореть, их чумазый ангел проявит прыть – на поверхность где-то поднимут клеть: ...и цветёт боярышник, так и быть
* Шахтёрский город – поперёк пути кривого из отмороженных варяг в худые греки. Как всё запущено, дружок, как всё хреново. И дым отечества теперь – не слаще редьки. Ещё не убраны поля, но одиноко, – как если убраны уже. Скудеет личность. Зато капустные ряды – само барокко. Зато горняцкая среда – сама тактичность. ___ Я брёл по штрекам и сигал с каких-то сходней, – где люциферовым огнём грозит разруха, сочится гибельный метан из преисподней и мечет чёрную икру земное брюхо. Я окончательно догнал: течёт недаром конвейер угольный одним привычным руслом, – когда в чистилище стоял, объятый паром, и кафель брал меня в расчёт – с мерцаньем тусклым. И хохотали мужики в шахтёрской бане. Им всё равно – что Элиот, что Эзра Паунд – и не приходится слова искать в кармане. А забухать – хоть в огород, хоть в андеграунд. Нам станет всем не до бумаг и фотографий, когда степные города сойдут на убыль. ...И неразборчивый портрет впечатан в кафель, как древний папоротник был впечатан в уголь.
Трубный завод Разливы технических вод. Напутственный пар теплотрассы. Стоял себе трубный завод. На практику шли лоботрясы. Стоял, как последний редут. Злорадствовал голос из хора, что варвары скоро придут – и трудно представить, как скоро! С провинции спрос невелик. Теперь и не вспомнится толком, когда этот трубный возник в степи за шахтёрским посёлком. Казалось, он выдержит всех. Подробности давят на жалость. В громадный формовочный цех подшефная школа вмещалась. Пригодный для выпуска труб железобетонных конструкций, пейзаж убедительно груб – другие детали сотрутся… И где протекает Коцит, и что нам проблемы Гекубы, – донецкая степь насвистит в железобетонные трубы. На этом имперском ветру, когда разлетаются карты, сидят и играют в буру, к трубе прислонясь, практиканты. Сидят и не знают утрат печальней, чем гибель Патрокла… Густой многослойный закат цехам размалёвывал стёкла. Такой был простор и размах, такая случалась фактура, что юность – на птичьих правах – чихала на бредни авгура: о жутких размерах трубы и в ней заседавших подростках; о дальнем прицеле судьбы, грядущих её отголосках. * Стоял, никому не мешал, но вынесен был подчистую… Кто мыслил: «кирпич и металл исчезли, а я существую», – тому и поставят на вид, насколько Юпитер рассержен, когда арматура торчит наглядней, чем внутренний стержень.
Пейзаж назидательно строг. За лишнее слово удавят. Разруха подводит итог. Быльём зарастает фундамент. Плацдарм для обильного зла и варварских скудных наречий. Наверное, карта легла не так, как положено лечь ей. Не самый смертельный исход: развалины, рвы, арматура – летейских ландшафтов штрихкод, суровая правда авгура. Очки торопливо протру: на фоне закатной полоски, к трубе прислонившись, в буру играют всё те же подростки…
