Существует две версии Ники Хэммика. Первая — бухая гей-икона Ники. Он произносит кринжовые тосты — «прошу прощенья матерей, чьих возбудил я сыновей» — в Сумерках, носит кроп-топы с радужным флагом на груди и флиртует со всем, что движется. Он ведет себя вызывающе, он закидывается крекерной пылью и коктейлями, а потом целуется на танцполе с каким-то парнем. Он молод, пьян и принимает себя таким, какой он есть. Может быть, слишком агрессивно и навязчиво, но принимает себя. Вторая версия — Николас, который проснется на утро после этой безудержной тусовки. И Николасу будет пиздецки стыдно. Он не стыдится того, кто он есть. Но стыдится себя: назойливого, болтливого, показушно гейски стереотипного, вынужденно привлекающего внимание. Того себя, что ужрался в клубе и позволил кому-то себя лапать. Того, кто разрешил себе забыться и чья кожа, клеймленная чужими словами, не горела в напоминание каждый миг. Он уже не раз подводил близнецов. Если бы не он, Эндрю бы не посадили на таблетки. Он бы не поехал в дом, где его ждал ебаный Дрейк Спир, да не упокоится его сраная душа. Это не Ники, а Николас краснеет удушливой волной, когда утром отвечает на звонок Эрика. Не Ники ненавидит свою потребность в людях и касаниях. Не Ники. Не- Так что он просто пытается жить дальше, в надежде, что однажды ему не придется снова и снова переживать эти унизительные утра. Это разрушающее одиночество. Эту ебаную ответственность за двух покалеченных жизнью парней, которым он нихуя не может дать, кроме… Да нихуя он не может им дать. И ничего исправить. Николас начинает спускаться по лестнице дома в Колумбии и к последней ступеньке он снова становится Ники. Но он не уверен, что все еще может обмануть этим кого-то в комнате.