Интересный фрагмент из текста Рене Мажора "Лакан как психиатр". В 1960 году Рене Мажор был интерном в отделении профессора Жана Делея в больнице Святой Анны в Париже. "Я решил посещать семинар Лакана и присутствовать на его консультациях. В то время нас было немного. Наблюдая его пациентов в психиатрической больнице, я раздумывал, почему, в отличие от Фрейда, у него такой интерес к психозам. Он вёл пациентов, по большей части, безумных, с такими больными он как психиатр редко сталкивался в своей частной практике. Фрейд, очевидно, открыл язык бессознательного влечения через истерию, но на что надеялся пролить свет Лакан, слушая язык безумия? Был ли он готов слышать речь безумия? Не часто ли его теоретический язык противоречил рассудку? Не хотел ли он найти фундаментальный язык бессознательного в этом безумии? Во всяком случае, в отличие от своей частной практики на Рю де Лилль, он обычно более часа слушал бред своих пациентов. Его любопытство было ненасытным – как в случае с женщиной, страдающей паранойей, который он называл «случаем Эми» и на котором он построил свою медицинскую диссертацию. «Dites-moitout, moncher» («Расскажите мне всё, дорогой мой»), говорил он обычно, хотя прекрасно знал, что всё рассказать невозможно. И всё же, его приятельское обращение, казалось, уничтожало преграды, созданные этой невозможностью рассказать всё. Несмотря на легкую манеру, беседа оказывалась довольно трудным делом: «Присаживайтесь, дорогой. Вы нас заинтересовали. Я имею в виду, здесь все интересуются вашим случаем. Расскажите мне о себе». Потом, в наступившей тишине, Лакан обычно говорил что-то неожиданное, скажем: «Не понимаю, почему я не должен дать вам высказаться. Вы же прекрасно понимаете, что с вами происходит». Даже тогда Лакан работал в довольно необычном для психиатра стиле. Он с самого начала, очевидно, намеревался играть ту роль, какую в разговоре играет бессознательное. Он не донимал пациента вопросами, чтобы нарушить молчание, но всем своим видом показывал, что знает: пациент может подумать, что ему не разрешают говорить. Но если Лакан все же задавал вопросы, то не с целью поставить диагноз, - это он делал очень редко, - в основном вопросы касались лечения. Они были попыткой расшифровать речь пациента, но не раскрывать сам шифр. И если при ответе на вопрос Лакан случайно раскрывал его, эта расшифровка оставалась такой же таинственной, одна тайна эхом отзывалась в другой. Стиль Лакана шёл вразрез с традицией больницы, и меня всегда удивляло, почему он продолжал с уважением относиться к классической форме представления пациентов аудитории, ведь он явно интересовался только тем, чему можно у них научиться, не принимая во внимание их статус – некоторые бы сказали – их достоинство. Поступая так, поддерживал ли он сегрегационный дискурс причины безумия или имел намерение уничтожить этот дискурс изнутри? Этот вопрос стал еще больше беспокоить меня, когда после длительного прослушивания бреда пациента Лакан говорил: «Он совершенно нормален». Это утверждение, которое, по меньшей мере, казалось странным, у любого классического психиатра вызывало вопрос: «Comment ne pas être fou?» («Как не быть безумным?» или «Как не избежать безумия?» Несомненно, Лакан больше хотел напомнить обществу о том, что оно безумно, чем вернуть безумца в общество. А так как он считал, что говорим не мы, говорят нами, что наша речь приходит к нам от Другого, для него не было качественного различия между речью в реальности и речью внутреннего голоса, который человек несет в себе. Окончание следует...