разговор чужими словами

Мы с коллежанками по Театру to go решили еженедельно вести читательский дневник редакции и кратко делиться чтением "по ходу", о котором, возможно, не будет большой рецензии или материала. Я обожаю такие штуки в книжном интернете. Я там рассказываю про недавно прочитанный, по-настоящему толстый роман — семейную историю о памяти и забвении от француженки Анн Берест. Её «Почтовая открытка» вышла в Поляндрии no age в переводе Анны Беляк, а еще внутрь каждого издания вложена настоящая открыточка, вокруг которой и крутится всё действие.

Объёмный и очень просто написанный роман Анн Берест — это запутанная и трагическая семейная сага, исторический детектив и зеркало всего XX столетия под одной обложкой. Главная героиня, француженка еврейского происхождения, пытается разгадать тайну анонимной открытки, которую её семья получила в начале 2000-х, а на ней ничего — только четыре имени её родственников, погибших в Освенциме в середине войны. Здесь намешаны страны, языки, реальные персоны из богемного Парижа прошлого и два десятка вымышленных персонажей, все они прожили страшную и бурлящую событиями жизнь. Главная героиня из Франции настоящего оголтело пускается по извилистой дорожке восстановления семейной памяти, разгадывая одну загадку за другой, навещая места из прошлого, беспокоя давно погребённое, проговаривая сложное и болезненное, восстанавливая разорванную связь с собственной идентичностью и принимая её во всей своей неоднозначности.

Прочитала новый роман Еганы Джаббаровой «Дуа за неверного» и полюбила его даже больше предыдущего, хотя казалось бы. Это небольшой автофикциональный текст о преодолении горя,о двойственности и любви, молитва на двух языках о погибшем брате Сергее. Довольно определенная, линейная первая часть — о взрослении брата, о жестокости обстоятельств, о замалчивании правды, о поступательной траектории движения по жизни, "по понятиям", о России 2000-х, о семье резко обрывается, спотыкается будто о смерть молодого Сереги от алкоголя, захлебывается — а дальше начинается самое важное.

Дальше — роман расширяется, сбрасывает балласт структурности и расходится кругами по воде в разные стороны. Лакуны и пустоты в биографии Сергея, которые героине не известны, и восстановить их не выходит, порождают особенную фрагментарность, прозрачность, прерывистость. И появляется место словам обо всём: о теле, об отце и матери, о сестре, о Екатеринбурге, где взрослелось и жилось, о России, о детстве, любви и нелюбви, об отчуждении, о женском письме, о поэзии и смерти, о кладбищах и скорби.

Особое место занимает хронотоп Екатеринбурга — несмотря на кажущуюся окаменелость пространства города, в нем бьется поэтическое сердце, очень нежно обращая замершее в любовно-живое и длящееся. Строки из стихов уральских поэтов вшиты в текст умелыми стежками, закругляя или подчеркивая важное особым языком.

У Еганы как-то по-особенному получается говорить о страшном и горьком так, как мало у кого. Письмо для нее — акт любви, как она сама говорила на одной из лекций, и это ощущается каждую секунду.

Кажется «Дуа за неверного» Еганы Джаббаровой — лучшая книга осени. Хочу сохранить всё, вот два неприлично огромных для заметок отрывка:

«Почему мне нравится бродить по кладбищам? Не потому ли, что помнить — самое сложное ремесло из возможных, помнить — длить нить чужой жизни и скорбь утраты. Почему в нашем городе нет места для скорби? Каким могло бы быть общее место скорби? Общее для всех — католиков, лютеран, евреев, православных, мусульман — может быть, это мог быть длинный кухонный стол с удобными стульями. И все они, утратившие кого-то, садились бы напротив друг друга, чтобы оплакать потерю вместе, мы бы рассказывали вслух истории про самых любимых, говорили бы по очереди, не перебивая, наши сердца разрывались бы от боли, наши тела — от усталости. Закончив истории, мы ложились бы на грубую поверхность дубового стола, чтобы дышать в такт дереву. Мы бы делали глубокий вдох и очень долгий выдох, глубокий вдох, похожий на дно всякого водоема, и долгий выдох, схожий с ожиданием ребенка. А может быть, общее место для скорби — это текст? В моем случае текст тридцатилетней женщины, потерявшей брата пять лет назад, женщины безработной и измотанной, почти не выходящей из дома. Я рассказываю вслух историю, мое сердце разрывается от боли, тело — от усталости, когда я закончу этот текст, он станет грубой поверхностью дубового стола. Я, наконец, сделаю глубокий вдох и очень долгий выдох»

«Письмо — это умирающее тело, осознающее, что одиночество неизбежно, прошлое необратимо, а слова — это всего лишь посылки, нашедшие адресатов. Мое письмо еще и женское, а потому могу предположить, что его откровенность, интимность и дневниковость будут обращены против меня острыми наконечниками обвинений. Конечно, скажет мужчина, они только и могут, что писать о своих чувствах. Конечно, скажет он, они манипулируют чувствами окружающих, они спекулируют смертью, будто ею не торгуют все на каждом углу. Мужчинам так хочется упаковать наши слова в маленькую коробку из-под обуви, замотать скотчем и убрать на балкон, подписав «неважное», — разве история отдельно взятой жизни и смерти может быть чем-то значительным на фоне большого шершавого тела истории и ее высунутого языка. Разве пишущая женская рука способна создать смыслы больше одной комнаты, предположительно кухни? Женские слова никогда не были объемным, всегда — покрывающим, скрывающим, закрывающим, как чехлы для мебели и бархатные театральные занавески. Они обивают каждый дом и гроб, автобусы и троллейбусы, машины и велосипеды, неожиданно из твердых ставшие мягкими и приятными на ощупь»

Новый роман Еганы Джаббаровой вколачивает гвозди в сердце. Перевалила за середину:

«Мне хочется верить, что никто, умирая, не остается один. Земля впитывает нас в себя как мясо — бактерию сальмонеллы, чтобы затем бесконечно порождать подобных ей. Наверное, поэтому никогда не закончатся поэты: один, исчезая, оставляет в почве эту странную потребность — говорить без практической надобности. После смерти все они, говорящие без цели, оказываются вместе — в антологии для мертвых, больше им недоступны слова вслух, только наблюдение за теми, кто еще способен производить речь без усилий. Они, мертвые, завидуют живым ртам, подбирают их слова и коллекционируют удачные предложения, чтобы затем выставить в галерее. Подходят почти вплотную к полотнам, чтобы незаконно провести пальцем по еще пульсирующему слову. Тщетно пытаются вспомнить строки, написанные ими при жизни, и, не способные, выходят покурить. Какой след после себя оставило тело моего брата, что породит земля, приютившая его последней?»

На неделе закрыли Музей ГУЛАГа на неопределенный срок. Взяла с полки первую книгу в их издательской программе — документальные рассказы Леонида Городина «Одноэтапники». Издана она, как и все книги музея, блестяще: с приложениями, материалами дела, фотографиями.

Рассказы писались спустя десятилетия, в них вместилось кратко и ёмко три срока Городина: сидение в одиночной камере, этап в Воркуту, многомесячный, тяжелый смертельно, работа на лесоповале, ссылка, но в воспоминании остались удивительные встречи с благородными людьми, которые всему научили и спасли, были рядом, вытягивали их тьмы.

Запомнились, например, два таких воспоминания: о том, как записывали стихи в тетрадку, листы которой делали из бумажных мешков. По крупицам собирали память о стихах, заполняли лакуны коллективным припоминанием и потом спасались этой тетрадкой, ходившей по рукам.
Или как "топтуны", в белых масках от обморожения, взявшись за руки медленно вытаптывали снег в лесу на лесоповале, будто «замедленная съемка мрачной клоунады, какой-то бредовый танец из кошмарных сновидений»

Рассказы полнятся и кипят живой речью лагеря, Городин всё кропотливо сохранил, перенес весь язык зоны и эпохи в текст, а потом еще много лет работал над четырьмя томами «Словаря русских арготизмов» (тоже изданным недавно), в работе над которым его поддерживали Дмитрий Лихачев и Александр Солженицын.

Практики чтения Поплавского с литассистентом 🥸

Послушала выпуск подкаста Полки Литра про «Дом, в котором» — когда-то десять лет назад он стал абсолютным откровением для меня. Было так странно узнать, что существует такая живая, сложная, горькая и социальная литература наряду со всем классическим филфаковским каноном, который я тогда читала.

Преподавательницы Марина Павлова и Оксана Смирнова очень вдумчиво, нежно и интересно говорят о мотивах и героях романа Петросян. Хочется когда-нибудь найти столько времени, чтобы можно было перечитывать тысячестраничные книги при сотнях еще не прочитанного.

Литра — вообще отличный подкаст про чтение молодых взрослых, подростков и детей, где разные прекрасные учителя обсуждают современные книги, заново прочитанную классику и вопросы теории литературы очень человечным языком.

Прочитала две совсем новые и очень разные книжки, которые мне не понравились, но это ощущается как очень непопулярное мнение, вижу положительное в своем книжном тг-пузыре на обе. Это «Курорт» Антона Секисова и «Я обязательно уволюсь» Маши Гавриловой.

«Курорт» — меланхоличная повесть о релокации, чувстве подвешенности и отмирании старой жизни. Главный герой, журналист среднего возраста, проходит испытания Верхним Ларсом и оседает в прибрежном отеле прибрежного городка: без цели, без особенных чувств, опустевший изнутри. Не очень понятно было в процессе, зачем мне про это читать, всё до боли узнаваемо и знакомом по постам в соцсетях и заметкам в модных медиа, будто не выстроилась дистанция, будто варимся в этом чувстве и оно излишне зазвучало еще и с бумаги. Как слепок времени, возможно, да, но как целая книга — нет. А еще — усталость и утомленность от приема постмодернистской иронии, который мог бы сработать на короткой дистанции рассказа, но растянулся на роман и съел сам себя.

Книга «Я обязательно уволюсь», кажется, просто совсем не попала в меня кругом проблематики: токсичная работа в корпорации, слёзы в туалете от очередных иерархических унижений, поиск новой работы или подработки, бесконечная изъедающая нутро тревога за деньги, попытка обрести хрупкую и нежную новую дружбу и сохранить старую — всё это должно трогать, но совсем не работает на уровне текста. Как будто хотелось многое сказать, выкричать больное, но не хватило чего-то важного, и книга распалась на небольшие кусочки, не хватило ярости и образности, чего-то лично-нутряного, как было, например, в «Голоде» Светланы Павловой, где тоже про токсично-корпоративное, но хлеще, острее, глубже, да еще и абсолютно раздирающая сердце линия с письмами бабушке, от которой я шла и навзрыд плакала на улице, дослушивая последние полчаса.

Я/мы Аполлон Безобразов после случайного дневного сна:

«Но где был Аполлон Безобразов все это время, когда он лежал, завернувшись, как мумия, страшно скорчившись или до странности вытянувшись в позе каменных фигур на древних усыпальницах? Он сам не знал ничего об этом. Его глубокие сны, похожие на обмороки, повергали его часто по возвращении в тяжелую оторопь. Он как бы с трудом припоминал, где он, и не совсем узнавал окружающее. Казалось, что ему наново нужно будет учиться ходить. То огромное, страшное, золотое, то необъяснимое смертному еще ощущал он, как Товий по исчезновении ангела. Все казалось ему иным. Звуки улицы долетали трагически ясно, звали, и кричали, и повторялись за окном. Все казалось ему неведомым и многозначительным. Все удивляло и страшило его столь далеко за ночь отлетевшую душу. Но что, собственно, надо делать? Да вставать, рассекать воздух, поглощать свет, весить. Но, может быть, сегодня с утра начать называться по-другому, не узнавать никого, отпустить бороду, забыть русский язык? Может быть, читать целый день? Но в книгах написано или то, что он уже знает, или то, с чем он не согласен. Пойти днем в кинематограф, напиться с утра пьяным?
Но вот кончился первый переполох пробужденья. Аполлон Безобразов снова в тысячный раз принял нелепую жизнь. Он еще не двинулся с места, но уже черты его лица распрямились, разгладились.
<…> И вдруг разом Аполлон Безобразов опять овладел положением, теперь он спокойно встанет, выстирает себе рубашку. Сделает гимнастику и даже сядет читать Аристотеля где-нибудь в городском саду среди отпускных солдат и детей»

Читаю «Корни» Кио Маклир, нахожу кусочки ноября:

«Я гуляла по городу, любуясь осенними садами, снова налаживая отношения с процессом угасания. Ослабление, увядание, гибель. Я любила красоту октябрь и распад красоты; дюрасовский «опустошенный» вид, который принимают растения в тот период, когда они неприкрыто стареют, когда они уже много повидали, когда отовсюду постепенно уходят кра-ски. Мне больше нравится ваше нынешнее лицо, говорила я черным комочкам потерявших лепестки цветов. Время любви — весна, но если я теряла голову, то всегда осенью»