Единственное ограничение по входу в текст, наверное, касается иностранцев с долгим сроком пребывания за границей или тех, кто вообще никогда не жил в россии. Они, вероятно, этот текст не поймут, не найдут в нем ничего полезного уму и сердцу, ну или просто скажут “ага, косплей Сорокина” (как известно у нас только одному (1) писателю разрешается так играть с языком и экзорцировать стили, и чем это принципиально отличается от вертикали власти?). В то же время тем, кто жил в россияской провинции в 2000-х и 10-х, по реалиям пояснять вообще ничего не надо. Это не фантасмагория, это реальность. Не только иностранцы, ладно, обычные, не привыкшие осмыслять виды по сторонам, нормисные читатели романа россия, скорее всего, тоже как бы останутся в недоумении. Какие менты? Какие гопники? Какая вода-из-под-крана? Какая боязнь собственного дерьма? Автор, ты чё, ебанутый? Сюда подошел быстро. Закурить организуем? Рррррруки назад! Но любителей эксперимента (сколько нас? двести? тысяча?) этим, хотелось бы верить, не удивишь. И они как раз смогут оценить роман Янкуса по достоинству. Роман-ритуал. Одни и те же риторические фигуры, одни и те же образы, одни и те же мучительные повторения кусков текста, мучительные вечные возвращения. Физически чувствуешь, как сознание нарезает круги и циклы, как будто пытается возогнать что-то ввысь, чтоб избавиться от морока. При этом оно цепляется за такие странные вещи, за будни, за обои, за цитаты из классиков, за косяки, за поездки, за пройдемте молодой человек, за что-то, что кажется мишурой, но на самом деле плетет ковер россии, фон, вдруг являющийся фигурой. Безусловно самый лирический элемент рассказа — обретенное и потерянное время лета любви (близ Бердска, Обское водохранилище, хотя все это вполне могло происходить и, например, в Крыму) причем персональное лето любви, а не какое-то универсальное, хотя в него и вплетаются элементы универсального, потому что ну какие тут могут быть другие лекала, кроме того лета любви, да? То, историческое, лето любви пришло в россию очень поздно, на двадцать лет позже, с хиппизмом, но оно тоже было частью культурного кода. А сейчас лето, но нет никакого лета, сейчас осталась только зима смерти и великанов. Мне кажется, ключ к пониманию, как россию надо читать, содержится в этом абзаце: Потом она перевернула ноты и стала играть Баха наоборот. То есть: получалось не только задом наперёд, но и вверх тормашками: самая высокая нота становилась самой низкой, самая низкая — самой высокой — и тот, кто был ничем, тот станет всем: о чудо, всё звучало гармонично и правильно! Лето звучало под каждым кустом, за каждой травинкой — гармонично и правильно. Ни у кого не звонил телефон, ни у кого не тряслись поджилки — я понял тогда, что значение имеют не сами ноты, а только их соотношение. А вот еще про саму книгу: Это не длинный рассказ, не повествование, это маячок, карта на радаре, которая мерцает ритмично, и каждая вспышка разгоняет во все стороны туман войны. А вот почему ее надо было написать: Так вот: этот край, он так странно расположен, что граница проходит прямо в душе живущего здесь человека. И в этом смысле россия особым образом одушевлена. Нет никакой другой страны, в которой люди так чувствуют этот край, так живут с ним ежедневно, так запросто за него заглядывают. Опасная грань, конечно. В том плане, что “хтонь” (ненавижу это слово, почему вообще нужно использовать греческое понятие для описания вот этого вот всего?) используется и теми и этими, с разными знаком и результатом. Иррациональна жестокость, иррациональны претензии на Мировое Господство — но только со стороны (на которой находятся и интеллектуалы), изнутри, из центра, кто впустил в себя россию, тот знает, откуда, из какой потусторонней щели этот сквозняк идет.