Вся власть воображению Январский вечер. Чикаго. За окном 1989-й и мороз -10 градусов. В библиотеке университета почти никого нет, кроме лохматого парня в поношенном свитере и с больными зубами, на лечение которых у него нет денег. Он внимательно читает распечатку книги одного из своих преподов с трудно различимым “The fire of the jaguar” на обложке и экономит на обедах, чтобы свести концы с концами. Скоро ехать в поле на Мадагаскар, нужно искать деньги, перейти на лапшу быстрого приготовления и работать с архивами. Парнем в свитере в этой почти воображаемой сцене был не кто иной как Дэвид Гребер, которого мы сегодня знаем как великого антрополога-анархиста и автора модных издательств, а зимой 89-го – аспирант департамента антропологии в Чикаго, пишущий диссер у Маршалла Салинза, студенческий активист и библиотечный червь, слоняющийся вокруг книжных полок. Известность Гребера как популярного автора и его способность ставить под вопрос мифы – о насилии, бюрократии, ходе истории человечества - несколько затмила то, что он и сам был неплох в их создании. Мифов о себе в том числе. Не значит, что все его истории о бедном студенчестве, изгнании из американской академии и неприятии в дисциплине неправда, скорее, что Гребер был сложным персонажем и эта сложность - ресурс для его разных прочтений. Не в последнюю очередь как антрополога, мастерски создававшего собственный язык из поля, оставаясь чутким к нему спустя годы. Для такого прочтения можно сделать шаг в сторону от его самых хайповых работ к книге, которую он сам считал главной своей работой - этнографии про магию и наследие рабства на Мадагаскаре, получившейся из диссера. Поле сильно повлияло на мышление Гребера. Делая свое исследование в районах острова, которые оказались брошены государством, его интересовало как выходит так, что государство ушло, но люди продолжают жить и при этом не скатываются насилие, хотя поводов для этого хватает? Мадагаскар, в прошлом разделенный на рабов и знать, в начале 90-х переживал непростые времена. Иерархии перевернулись. Бывшие рабы встраиваются в новую экономику, а бывшие рабовладельцы не могут найти себе места. И те, и другие – потерянные люди. Первые наследуют прошлому угнетения и потерям, которые пришлось испытать предкам. Вторые же теряются здесь и сейчас, оставаясь привязанными к прошлому, в котором у них было почти все. Насилие в этой ситуации напряжения и невозможности забыть о прошлом, сдерживается посредством рассказывания историй и всяческой нарративной работы с этим самым прошлым, а точнее прошлыми, которых много. Бывшие рабы рассказывают о своем знатном происхождении. Вчерашняя знать рассказывает истории о том, почему потеряла собственное положение. При этом прошлое маскируется и постоянно пересобирается. Говорить о рабстве напрямую и открыто не принято. Страшно. Опасно. Но в историях о происхождении, земельных отношениях, собственности, обвинениях в колдовстве и нарушении табу это становится возможным. Рассказывание историй – это политическое действие. Убеждение других – это политика. Воображение и способность к придумыванию – важнейшая способность. Она спасает от насилия, она же позволяет создавать новый порядок. Гребер пишет, что шел в поле без какой-то особой идеи и теоретической ставки. Скромничает. Или лукаваит - одной позиции он все-таки придерживался: есть что-то, что объединяет всех нас, даже если созданные структуры и отношения могут мешать этому и учить обратному. Для Гребера теория - это всегда имплицитное высказывание о природе человека и разговор о воображении и нарративе – это высказывание о творческой природе способной вступать в диалог с другими и пересобирать порядки как если бы люди уже были свободными. Высказывание-попытка отстоять антропологию, которая всегда интересовала Гребера больше всего, антропология, которая идет в поле не чтобы фетишизировать культурные различия, но сказать что-то о том, что объединяет всех нас, показать разные воплощения одной для нас всех способности к воображению, разговору и созданию нового, которой Гребер учился у малагасийцев и которой затем учил нас.