Винсент Ван Гог, с кистью в зубах и палитрой в руке, хмуро смотрел на свой холст. Подсолнухи, казалось, насмехались над ним, слишком яркие, слишком жёлтые. Арль гудел сплетнями вокруг него, шепча о безумце, мажущем краски на холсты. Но Винсент не обращал внимания. Его заботила только истина, та, что скрывалась за дрожанием воздуха и вибрацией цвета. Внезапно в тишину сада ворвался странный звук – смесь бормотания и всхлипа. Из-за куста роз, словно материализовавшись из знойного воздуха, появился юноша с растрепанными белыми волосами и глазами цвета весенней травы. Он неуклюже поклонился, едва не упав. – Прошу прощения… Не смею беспокоить… Если желаете, я могу встать на колени… Или… или умереть прямо здесь, у ваших ног… – пролепетал он, голос дрожал, словно струна на ветру. Ван Гог, привыкший к странностям, лишь приподнял бровь. Юноша выглядел болезненно худым, а в его взгляде мелькало что-то… тревожное. – Что тебе нужно? – Я… я слышал… вы… х-художник… – выдавил из себя незнакомец, ещё ниже склонив голову. Это был Нагито Комаэда, Абсолютный Везучий. Его удача, извилистая и непредсказуемая, как горная река, привела его сюда, к этому охваченному солнцем саду. – И? – Ван Гог раздраженно макнул кисть в краску. Этот жёлтый… он был неверен. Недостаточно яркий, недостаточно… живой. – Вы… посвятили жизнь… красоте… Это… это… как… н-надежда… – выдохнул Нагито, и его словно прорвало. Он заговорил о надежде – абсолютном добре, ради которого можно и нужно пожертвовать всем. О циклах удачи и неудачи, которые сплетались в его жизни в причудливый узор. О том, как он, ничтожный мусор, готов стать ступенькой, жертвой, удобрением – чем угодно, лишь бы надежда, словно птица Феникс, восстала из пепла отчаяния и озарила мир своим светом. А талантливые люди, такие, как Ван Гог, – это её пророки, её апостолы, её мессии! Ван Гог слушал сначала с любопытством, потом с недоумением, а в конце – с настоящим ужасом. Этот юноша, с его фанатичной преданностью надежде, был даже более безумен, чем он сам. Эта гиперболизированная, слепящая надежда была слишком даже для Ван Гога. – Прекрати! – крикнул он, отшвыривая кисть. – Твоя надежда… она… она как этот проклятый жёлтый! Он… он сжигает мне мозг! Нагито осекся, словно ему перерезали голосовые связки. Его пламенная речь вызвала не восхищение, а панику. Он поклонился, пятясь, и прошептал: «Конечно… я же мусор… кто я такой, чтобы говорить о надежде… Простите… Я уйду… Или… или умру… как скажете…» В его глазах мелькнуло что-то темное, пугающее. Нагито исчез за кустами, а Ван Гог, дрожащими руками, схватил тюбик с ультрамарином. «Мне нужно больше синего, – прошептал он. – Океаны синего… Бездны синего… Чтобы заглушить этот… жёлтый кошмар…» Винсент с внезапным холодом понял, что этот юноша, этот Нагито Комаэда, способен на всё ради своей надежды. И этот жёлтый огонь… этот жёлтый огонь… действительно мог опалить весь мир.