Арль изнывал под солнцем, словно забытый на плите блин. Нагито Комаэда, Абсолютный Везучий, рефлекторно уклонился от падающего с балкона кактуса (удача!), но тут же споткнулся о собственные ноги и приземлился лицом в кучу конского навоза (неудача!). "Баланс восстановлен," – философски констатировал он, отплёвываясь. "Но даже в этом… мерцает искра надежды!" Тут же, скривившись, он прошипел: "Заткнись, жалкий червь. Не оскверняй святое." Его удача, извилистая, как лабиринт Минотавра, привела его к обшарпанному домику, где, по слухам, обитал безумный художник. В саду, среди подсолнухов, похожих на пылающие головы на пиках, сидел Винсент Ван Гог. Его рыжие волосы напоминали взрыв на фабрике апельсинового сока. Нагито робко подошел. "П-простите… не смею беспокоить… Если желаете, я могу встать на колени… или умереть прямо здесь…" – пролепетал он, сжимая и разжимая кулаки. Ван Гог резко обернулся, взгляд – острый, как бритва, которой он, вероятно, резал не только холсты. Нагито почувствовал себя инфузорией-туфелькой под всевидящим оком биолога. – Что нужно? – рыкнул художник. – Я… я слышал… вы… х-художник… – прошептал Нагито, готовый в любой момент броситься под ноги. – Ну и? – Ван Гог нетерпеливо полоснул кистью по холсту, оставляя огненно-рыжий след. – Вы… посвятили жизнь… красоте… Это… это… как… н-надежда… – выдохнул Нагито, и его словно прорвало плотину. Он начал вещать о надежде – Абсолютном Добре, ради которого можно предать, убить, умереть, уничтожить весь мир. О циклах удачи и неудачи, о том, как он, ничтожный мусор, готов стать ступенькой, жертвенным агнцем, удобрением, прахом – чем угодно, лишь бы надежда, словно птица Феникс из пламени, возродилась и озарила мир своим слепящим светом. А талантливые люди, такие как Ван Гог, – это её пророки, апостолы, мессии! Ван Гог, который и сам любил заглянуть в бездну, смотрел на него сначала с любопытством, потом с опаской, а под конец – с животным ужасом. Даже для него, живущего на острие бритвы, эта гипертрофированная, радиоактивная надежда была слишком. – Заткнись! – взревел Ван Гог, отшвыривая палитру. – Твоя надежда… она… она как… этот проклятый жёлтый! Он… он сжигает мне мозг! Нагито осекся, как марионетка с обрезанными нитями. Его пламенная речь вызвала не благоговение, а приступ клаустрофобии. Он поклонился, пятясь, и пробормотал: "Конечно… я же мусор… кто я такой, чтобы говорить о надежде… Простите… Я уйду… Или… или умру… как скажете…" В его глазах мелькнуло что-то хищное, фанатичное. Он исчез за забором, а Ван Гог, дрожащими руками, схватил тюбик с индиго. "Мне нужно больше синего," – прошептал он. – "Океаны синего… Бездны синего… Чтобы утопить этот… жёлтый кошмар…" Он вдруг с ужасом подумал, что этот беловолосый фанатик вполне способен сжечь себя заживо во имя своей проклятой надежды. И этот жёлтый огонь… этот жёлтый огонь может опалить весь мир.