Арль изнывал под июльским солнцем. Нагито Комаэда, Абсолютный Везучий, увернулся от падающей с крыши черепицы (удача!), но тут же вступил в свежую собачью кучу (неудача!). «Баланс, – философски подумал он, морщась. – Но даже в этом… есть проблеск надежды!» Тут же, с отвращением к самому себе, он сплюнул: «Заткнись, ничтожество. Не погань святое.» Его удача, кривая и извилистая, как дорога пьяного велосипедиста, привела его к обшарпанному домику на окраине. Здесь, по слухам, жил безумный художник. В крошечном саду, среди подсолнухов, похожих на горящие головы на копьях, сидел Винсент Ван Гог. Рыжие волосы художника напоминали воронье гнездо после пожара. Нагито робко приблизился. «П-простите… Я не смею вас беспокоить… Если хотите, я могу встать на колени… или… или умереть прямо здесь, у ваших ног…» – пролепетал он, нервно теребя рукав поношенного пиджака. Ван Гог резко обернулся. Взгляд – острый и пронзительный, как лезвие бритвы. Нагито съёжился, чувствуя себя амёбой под микроскопом. – Что тебе? – рыкнул художник. – Я… я слышал… вы… х-художник… – прошептал Нагито, готовый раствориться в воздухе. – И? – Ван Гог нетерпеливо провел кистью по холсту, оставляя густой мазок жёлтой краски. – Вы… посвятили жизнь… красоте… Это… это… как… н-надежда… – выдохнул Нагито, и его словно прорвало. Он заговорил о надежде – об Абсолютном Добре, ради которого можно и нужно пожертвовать всем – собой, другими, всем миром. О циклах удачи и неудачи, о том, как он, жалкий мусор, готов стать ступенькой, жертвой, удобрением – чем угодно, лишь бы надежда, как птица Феникс, восстала из пепла и осветила мир своим ослепительным сиянием. А талантливые люди, такие, как Ван Гог, – её пророки, её апостолы! Его голос дрожал от возбуждения, пальцы судорожно впивались в белые, торчащие во все стороны волосы. В зеленых глазах плескалась безумная смесь надежды и отчаяния. Ван Гог, видевший в своей жизни немало странных вещей, смотрел на него сначала с любопытством, потом с тревогой, а под конец – с неприкрытым ужасом. Даже для него, живущего на грани, эта гипертрофированная, светящаяся изнутри надежда была слишком. – Замолчи! – взревел Ван Гог, отшвыривая палитру. – Твоя надежда… она… она как… как этот проклятый жёлтый! Он… он выжигает мне глаза! Нагито осекся. Его пламенная тирада вызвала не восхищение, а панику. Он поклонился, пятясь, и пробормотал: «Конечно… я же мусор… кто я такой, чтобы говорить о надежде… Простите… Я уйду… Или… или умру… как скажете…» В его взгляде мелькнуло что-то темное и фанатичное. Он скрылся за углом, а Ван Гог, дрожащими руками, схватил тюбик с ультрамарином. «Мне нужно больше синего, – прошептал он. – Море синего… Небо синего… Чтобы заглушить этот… жёлтый кошмар…» И подумал с внезапным страхом, что этот беловолосый юноша вполне способен сжечь себя заживо во имя своей проклятой надежды. И этот жёлтый огонь… этот жёлтый огонь… может опалить весь мир.