”И я вспомнил Четырнадцатый том сочинений Боконона – прошлой ночью я прочел его весь целиком. Четырнадцатый том озаглавлен так: «Может ли разумный человек, учитывая опыт прошедших веков, питать хоть малейшую надежду на светлое будущее человечества?» Прочесть Четырнадцатый том недолго. Он состоит всего из одного слова и точки: «Нет».”
Агата Григорьевна не очень понимает, куда она попала ровно 7 месяцев назад. И я не понимаю. Бедные глупые люди не только не поспевают своей, по некоторым сведениям, бессмертной душой за техническим прогрессом, но, наоборот, с ошеломительной скоростью несутся назад в сырую холодную пещеру к таким же убоявшимся свободы питекантропам, как и они сами. Этот мир наращивает витки своего безумия и самое трудное не потерять веру, что исцеление придет. На фотоснимке и видео именинница поймана в момент работы над своей легендарной кантатой «de pacem, Domine»
На вершине пищевой цепочки израильского общества находится не премьер-министр, не начальник генштаба и не главный раввин, а водитель автобуса - гнилое племя миниатюрных диктаторов и поместных самодуров, рандомно решающих, остановиться или проехать мимо переполненной остановки. Открыть или не открыть последнюю дверь. Проследовать по установленному маршруту или срезать пару километров, чтобы успеть домой на баскетбольный матч. Это тип пожилого мужчины с увядшей душой и твердым профилем преторианца. Лысоват, обычно носит узкие темные очки. Ставит на весь автобус песни своей вялой юности, вроде modern talking или boney- m, при этом (худшая из пыток) играя педалями газа и тормоза на сильную и слабую долю песни, так чтобы пассажиров как можно больше мазало, дёргало и мотало из стороны в сторону, вверх и вниз. Удивительно, но пассажиры переносят это безумное родео стоически и безропотно, из чего можно сделать вывод, что водитель в Израиле - фигура обожествленная, неприкасаемая. Возможно, для туземцев езда на автобусе - своего рода прижизненное наказание за грехи. Чем больше наездил км в израильском автобусе, тем легче твоя душа будет на весах, когда пробьет час. В общем, если у каждой нации есть профессия, в которой в наибольшей степени раскрывается душа этой нации, то в России - это охранник, а в Израиле - водитель автобуса.
Прощание с театром, с которым была связана большая часть жизни. Насильное прощание. Так, наверное, чувствует себя отбывший срок, когда выходит за ворота тюрьмы и кажется, что вот - все, что осталось позади, сейчас выжжет в его спине дыру. Вот же ведь, свобода. И главное, что теперь мои костюмы будут делать без меня? Ночью, в самый черный час, выпростаются из-под пылезащитных колпаков, сорвутся с вешалок и побредут скорбной вереницей к Яузе совершать тризну по своему бывшему хозяину. Все эти нелепые рейтузы на штрипках, купеческие сюртуки, муаровые жилеты с цепочками, пижамы, тулупы и шубы на енотовой оторочке. На уровне лица, в пустоте будут висеть подкрашенные усы, пенсне и трубка будет пыхтеть синим дымком. Ладно, трубки у меня ни в одной роли не было. Но пусть она тут тоже будет. У победы, как известно, тысяча отцов, а поражение - всегда сирота. В этом случае, победу от поражения я отличить не могу.
Страшная ошибка современного человека: отождествление жизни с действием, мыслью и т.д. и уже почти полная неспособность жить, то есть ощущать, воспринимать, «жить» жизнь как безостановочный дар. Идти на вокзал под мелким, уже весенним дождем, видеть, ощущать, осознавать передвижение солнечного луча по стене — это не только «тоже» событие, это и есть сама реальность жизни. Не условие для действия и для мысли, не их безразличный фон, а то, в сущности, ради чего (чтобы оно было, ощущалось, «жилось») и стоит действовать и мыслить.
ПротопресвитерАлександр Шмеман, Дневники: пятница, 19 марта 1973
Все яснее понимаю, что, по сути, «Дни Савелия» были прощанием с Москвой. И дело тут не в физическом расставании. Той Москвы уже никогда не будет. Предчувствуя это, я и взялся за труд составить литературную опись всего самого дорогого и любимого в этом городе
На бульваре под присмотром сиделок-филиппинок тихо умирают в инвалидных креслах девяностолетние старухи. Филиппинки говорят по телефону или поют по-испански колыбельные, вяло покатывая туда-обратно кресла. Старухи, уставившись в землю или распахнув слепые глаза к небу, то заступают на полколеса за порог жизни, то опять возвращаются назад и силуэты тех, кто уже вышел их встречать на пристань, почти прояснившись, снова тонут в тумане. Почти каждый день вижу сумасшедшего. Взъерошенный, полуголый сумасшедший первого сорта. Разбрасывает налево и направо пророчества. Раздирает ногтями грудь, как будто у него там внутри спрятана последняя заначка. Питается, очевидно, акридами и диким медом. Просит денег у собак. Мы тоже живет в чьём-то древнем сбывшемся пророчестве
На страницах нашего уютного альманаха я уже как-то писал вскользь о Владимире Шарове, возможно, самом значительном русском писателе за последние тридцать с лишним лет (в любом случае, судить о его величине будем не мы). Еще раз настоятельно рекомендую к чтению тем, кто еще не. Все его романы, конечно, по сути, один большой историософский текст, но знакомство советую начать с «Репетиций» (1990). Многих может смутить как бы отсутствующий, недидактический или, в лучшем случае, плавающий взгляд повествователя , но и сама история, как говорил Ключевский , «не учительница, а надзирательница, она ничему не учит, а только наказывает за незнание уроков». Если история нашей печальной родины - это лента Мёбиуса, то именно Шаров дал самый точный литературный оттиск с этой метафоры. Ну а в какой точке на этой ленте сейчас находимся мы, судите сами. Впрочем, как и всякая большая литература, романы Шарова выходят далеко за рамки одного точного образа, символа или метафоры
Если представить, что детство человека- это царство любимых вещей, то столицей моего детства была музыкальная сигаретница в виде теремка из какого-то темного, хочется думать, благородного метала. Не знаю, как она появилась у нас дома. Наверное, подарили друзья - в нашей семье никто не покупал сувениров. По торцам терема были прорезаны узкие бойницы. На фасадах по два оконца: одно, поменьше , для какой-нибудь самой грустной на свете княжны, с подрисованным сверху узорчатым кокошником Другое , побольше, для воеводы или бояр, или княжичей. На стенках терема кричала птица-гомаюн с хищным клювом, кусали свои хвосты львицы, цвели какие- то цветы забвения. В оконных стрельчатых проёмах, там, где подразумевалась княжья светелка, на самом деле, виднелись два медных Валдайских колокольчика. Из крыши, покрытой черепицей-лемехом, торчал флюгер в виде застывшего свитка (к сожалению, на нем ничего не было написано, но даже если бы и было - читать в то время я еще не умел). А если откинуть за кольца две массивные дверцы по обеим сторонам теремка, а потом с крякающим треском повернуть до упора флюгер, то колокольчики поначалу немого вразнобой, а потом всё согласнее начинали играть «Вечерний звон». Сигареты вставлялись в патронташ, прикреплённый к дверцам с внутренней стороны. В семье никто не курил, поэтому сигаретница всегда была полной. Только изредка, когда приходили гости, кто-нибудь, слушая, допустим, анекдот, похлопает себя по пустым карманам, потом вспомнит про теремок и извлечет сигарету. Где сейчас теремок? Где тот гость? И где тот анекдот ? Кого он сейчас смешит ?
Никто ведь не может ни пригоршнями соль есть, ни в горе разумным быть; всякий человек хитрит и мудрит о чужой беде, а в своей не может рассудить. Злато плавится огнем, а человек напастями; пшеница, хорошо перемолотая, чистый хлеб дает, а человек в напасти обретает ум зрелый. Моль, княже, одежду ест, а печаль — человека; печаль человеку кости сушит. Если кто в печали человеку поможет, то как студеной водой его напоит в знойный день. Перевод Дмитрия Лихачева
Никто же может соли зобати, ни у печали смыслити; всяк бо человек хитрить и мудрить о чюжей беди, а о своей не можеть смыслити. Злато съкрушается огнем, а человек напастьми; пшеница бо много мучима чист хлеб являеть, а в печали обретаеть человек ум свръшен. Молеве, княже, ризы едять, а печаль – человека; печалну бо мужу засышють кости. Аще кто в печали человека призрит, как студеною водою напоить во знойный день
Вчера узнал печальную историю карикатуриста Кокорекина Алексея Алексеевича, дважды лауреата Сталинской премии. В декабре 59-го он отправился в Индию в составе официальной делегации. В числе прочего, посетил похороны какого-то брамина. После того как брамина сожгли на погребальном костре, Кокорекин купил по дешёвке несколько его вещей (в Индии в обычае распродавать вещи покойного): ковёр, платок или ещё что-то. Вернулся Кокорекин в Москву на день раньше заявленного срока, чтобы провести ночь с любовницей. На утро как ни в чем не бывало приехал назад в аэропорт и встретился со своей любящей и любимой семьей в законе. К вечеру у карикатуриста поднялась температура и все его тело покрылось загадочной сыпью. Кокорекина поместили в Боткинскую больницу. Через пять дней он умер и прах его кремировали. Оказалось, что от вещей брамина он заразился чёрной оспой. Перед вылетом в Индию К. по непонятней причине отказался делать прививку (говорят, боялся снижения потенции). Чудом удалось избежать всесоюзной эпидемии. Закрыли въезды и выезды в Москву. Прервали все сообщения со страной. Посадили на карантин пассажиров рейса Дели - Москва, которым К. вернулся в страну и все 48 человек, с которыми он успел пересечься по прибытии. К слову, когда к жене и любовнице Кокорекина пришли сотрудники КГБ, чтобы конфисковать индийские подарки, оказалось, что они их уже успели сдать в комиссионный магазин ( Булгаков какой-то). В общем, умерло всего 3 человека. Учитывая, что смертность от чёрной оспы +/- 60%, то можно предположить, что ни вас, это читающих, ни меня, это пишущего, легко могло бы и не быть. Но что меня больше всего поразило: наблюдал любознательный премированный турист за погребальным сожжением туземца, а через неделю горел сам. Так что, как было написано на медали у Толстовского Ивана Ильича, respice finem
Летом проколол ухо. Очень хотел серёжку, когда был подростком, но мама не разрешала. Всё было можно, а носить серьгу - нельзя. Так в сказках неизвестная тайная воля разрешает всё, кроме какой-то незначительной малости: не смотреть в зеркальце, не пить из синей бутылочки, не откусывать яблоко. Каждое утро по дороге в школу вставлял себе в мочку кольцо от ковра (вот уж примета советского обихода), а возвратясь, снимал у порога квартиры. Потом стал взрослым, серьги вышли из моды. И вот мамы уже три года как нет и этим летом, осмотревшись по сторонам и прислушавшись к тихому миру, всё-таки решился. Сижу в гримерке после спектакля и полчаса не могу серёжку застегнуть. Темно, только горят лампочки на зеркале и я пытаюсь справиться с этим глупым колечком из медицинской стали. Потом спускаюсь по пустым коридорам театра, прохожу у сцены: замечаю, как монтировщики разбирают декорации и кривляются, изображая нас, актеров . И меня. и тебя
В этой чехарде мест, городов, маршрутов, кухонь, прихожих и спален, когда сон и явь меняются местами, когда уже забываешь, откуда и зачем ты пришел, когда все прожитое, нажитое, чаемое свалено в кучу, когда тревога, как в кино, застилает горизонт исполинской волной, появляется вот такое чудо. Как надежда, как оправдание. Знакомьтесь, Агата Григорьевна
Очень рекомендую. Детальное описание техники расчеловечивания целой нации: тотальная пропаганда, планомерная зачистка информационного поля, демагогия и ложь СМИ, манипуляция общественным мнением, милитаризация государства, идеологический контроль над культурой и образованием, уничтожение системы правосудия, репрессии в отношении инакомыслящих и наконец долгожданный приз - война под предлогом защиты этнических немцев в Польше и борьбы с англосаксонской угрозой