Конечно же, я задаю себе вопрос «Какое право имею не только высказываться о современной словесности, но выступать экспертом, быть членом всяких жюри, главным редактором, вести семинары и курсы, преподавать на кафедрах». Никакого права не имею. Мало того, меня эта навязанная обществом обязанность тяготит. Отвратительнее и неблагодарнее этого только оказаться в руководящих органах каких-либо творческих организаций. Руководить литераторами — всё равно что кошек пасти. Потому от всей этой ответственности я бегу. Но иногда меня догоняют, прижимают к стенке и, пользуясь слабостью или легким моим подпитием, заставляют соглашаться на всякий подобный блудняк, суля малую, иной раз оскорбительно-малую денежку. По нынешним временам, когда писатели о гонорарах давно забыли, любая денежка от литературы — это соблазн и повод смотреть в глаза жене хотя бы не затравленно. Но прежде всего окололитературная поденщина мешает уже моей писанине. Мне бы за стол и заняться подбором строчек собственной прозы, а вместо этого я читаю редакционную почту с бесчисленными стихами-рассказами, тексты учеников или (вон только что!) сотню с лифигом книг, присланных на всероссийский конкурс. Какое право имею? Н и к а к о г о! Просто мне не повезло больше, чем другим. Меня поймали и заставили. Посочувствуйте моей участи и представьте, с каким отвращением я отношусь к литературе. Я давно забыл, что значит читать книгу ради читательского удовольствия. Я давно книг не покупаю. Я лучше посмотрю дурацкий сериал, чем прочту дурацкую книгу. В синематографе меня все устраивает, это иллюзион. Книгу же просто так я читать не могу. Я либо вижу ее несовершенство, либо вижу «как это сделано», либо знаю, что будет дальше вплоть до деталей. Страшно потерять умение удивляться. Из оптимиста, книголюба я превратился в меланхоличного скептика. Этот скепсис удерживает от перерастания в цинизм только жалость к коллегам, сочувствие к таким же несчастным людям, глубокая моя профессиональная эмпатия. Если бы не это, превратился бы в критика, ненавидящего весь свет, разрушающего твердь и выпаривающего океаны лавой своего яда. Но нет. Я травлюсь этим ядом сам, сам же перегреваюсь и сам же потом сутками лежу с гипертонией и тахикардией. Не можете не писать, не пишите. Можете писать — все равно не пишите. Литература кончилась. Ваши книги никому не нужны. О том говорят тиражи. Рынок порешал, общество согласилось. Всё. Нет никакой литературы. Она ни о чем не говорит. А если она и говорит, никто не готов это слушать. Или почти никто.