Какие ж мать его стихи!!! Андрей Дмитриев: *** Это шахтный ствол, это клеть дрожит. Это я спускаюсь, разинув рот, в горном деле тёмный, что антрацит, – услыхать струенье подземных вод. Нам – довольно Пруста среди зимы. Нам бы – лишь боярышника кусты... Но придём к шахтёрам – просить взаймы, исчерпав лексические пласты. Чтоб, когда им скажут: «Всему хана. Трепыхаться дальше – какой резон?», – коногонки луч натыкался на запредельный угольный горизонт. Это мой Вергилий, седой шахтёр, сапогами чавкая, месит грязь, воспевая лаву и транспортёр, лишь мужскою рифмою обходясь. Горнякам знаком ядовитый газ и взрывная взвесь распирает грудь. Я хотел бы с ними нащупать лаз, ускользнуть отсюда – куда-нибудь. И когда всё станет огнём гореть, их чумазый ангел проявит прыть – на поверхность где-то поднимут клеть: ...и цветёт боярышник, так и быть * Шахтёрский город – поперёк пути кривого из отмороженных варяг в худые греки. Как всё запущено, дружок, как всё хреново. И дым отечества теперь – не слаще редьки. Ещё не убраны поля, но одиноко, –  как если убраны уже. Скудеет личность. Зато капустные ряды – само барокко. Зато горняцкая среда – сама тактичность.              ___ Я брёл по штрекам и сигал                                             с каких-то сходней, –  где люциферовым огнём грозит разруха, сочится гибельный метан из преисподней и мечет чёрную икру земное брюхо. Я окончательно догнал: течёт недаром конвейер угольный одним привычным руслом, –  когда в чистилище стоял, объятый паром, и кафель брал меня в расчёт – с мерцаньем тусклым. И хохотали мужики в шахтёрской бане. Им всё равно – что Элиот, что Эзра Паунд –  и не приходится слова искать в кармане. А забухать – хоть в огород, хоть в андеграунд. Нам станет всем не до бумаг и фотографий, когда степные города сойдут на убыль. ...И неразборчивый портрет впечатан в кафель, как древний папоротник был впечатан в уголь.   Трубный завод Разливы технических вод.  Напутственный пар теплотрассы. Стоял себе трубный завод. На практику шли лоботрясы. Стоял, как последний редут. Злорадствовал голос из хора, что варвары скоро придут –  и трудно представить, как скоро! С провинции спрос невелик. Теперь и не вспомнится толком, когда этот трубный возник в степи за шахтёрским посёлком. Казалось, он выдержит всех. Подробности давят на жалость. В громадный формовочный цех подшефная школа вмещалась. Пригодный для выпуска труб железобетонных конструкций, пейзаж убедительно груб –  другие детали сотрутся… И где протекает Коцит, и что нам проблемы Гекубы, –  донецкая степь насвистит в железобетонные трубы. На этом имперском ветру, когда разлетаются карты,  сидят и играют в буру, к трубе прислонясь, практиканты.  Сидят и не знают утрат  печальней, чем гибель Патрокла… Густой многослойный закат  цехам размалёвывал стёкла.  Такой был простор и размах, такая случалась фактура, что юность – на птичьих правах –  чихала на бредни авгура: о жутких размерах трубы и в ней заседавших подростках; о дальнем прицеле судьбы, грядущих её отголосках.                    * Стоял, никому не мешал, но вынесен был подчистую… Кто мыслил: «кирпич и металл исчезли, а я существую», –  тому и поставят на вид, насколько Юпитер рассержен, когда арматура торчит наглядней, чем внутренний стержень. Пейзаж назидательно строг. За лишнее слово удавят.  Разруха подводит итог.  Быльём зарастает фундамент.  Плацдарм для обильного зла и варварских скудных наречий. Наверное, карта легла не так, как положено лечь ей. Не самый смертельный исход: развалины, рвы, арматура –  летейских ландшафтов штрихкод, суровая правда авгура.  Очки торопливо протру: на фоне закатной полоски, к трубе прислонившись, в буру  играют всё те же подростки…