Я сижу посреди стадиона. Вымотанный, но счастливый. Голый, но не стесненный. Только разве что немытый немного, но это даже лучше для картинки. ⠀ Стотысячная толпа завязла где-то в темноте вокруг. А ещё сколько сейчас смотрит этот эфир?! Посреди поля стол, два монитора, напротив Максим Галкин. Звучит устрашающая перебивка: паба-ба-ба-ба-бам. И прожекторы мчатся ко мне. Зачем-то высвечивают мое пузо. Толпа смутилась, где-то хихикнул ребёнок. На него шикнули. Быстро стихло. Всё. Вопрос на миллион. Задергался даже Галкин. Но совладал и прочел: — ч т о т ы х о т е л с к а з а т ь с в о е й р а б о т о й? ⠀ А мне не нужен звонок другу. Я встаю, дотягиваюсь до чемодана под мониторами. Прожектора зачем-то высвечивают мою жопу. Никто не смеётся. Чемодан извлечён. На ходу расщёлкиваю дурацкие заклепки чемодановы. Внутри скафандр. Его важно надеть на ходу и я надеваю. Я уебываю. ⠀ В следующий раз надо бы провалиться сквозь землю. ⠀ Нет, я тоже раньше пытался пересказывать что держал в голове, когда делал это или даже то. Но миллион не выигрывал. А выходило другое. Человек говорил: — а, понятно. И воспринимал работу исключительно так. Сделанное же сразу становилось плоским и обокраденным. ⠀ Ровно так можно превратить Каренину в сериал по первому. Рассказав, что это история про жену, изменившую мужу. ⠀ Можно так попытаться объяснить и шутку. Но боки со смеху уже никто не порвет. ⠀ Даже можно выйти на заре за водицей, ахнуть, да и выкричать в дупло дуба: — матушка природа! Родненькая, что ты хотела сказать этим рассветом? ⠀ Не даёт ответа. ⠀ Стотысячная толпа оскорбленная растекается по городу. Галкин дома станет жаловаться про идиотов на работе: — этот мудила и сам не знает, что делает! И выиграет миллион. ⠀ А ребёнок, хихикающий над пузом? Для него все и делалось.
В этой истории нет главных героев. Да и не история это, а обрывки. Но в них есть главная героиня — квартира. ⠀ Я переехал в неё от некуда деваться. Квартира была в Медведково. С ремонтом, но почти без мебели. Поэтому я привёз в свою комнату комод, столик, что-то по мелочи и два тонких ватных матраса. Из них выдал мысль: матрасы сшил длинной молнией бок к боку. Когда я спал в одиночестве — складывал матрасы книжкой, один на другой, жизнь становилась мягче, а молния сбоку не давала им съезжать. Если гостил товарищ — лёгким движением руки молния расстегивалась, и выходило уже два отдельных лежака. А на случай моего появления с дамой — матрасы раскладывались, но, разумеется, не расстегивались. Такая молодость. ⠀ От старого жильца ещё осталась спертая корзинка для покупок из супермаркета, я приспособил ее под корзину для белья. Также в комнате была металлическая лестница, и я сушил на ней полотенца. Еще прошлый жилец откуда-то стащил большой деревянный знак вопроса. Он стоял перевернутый ¿ и я в нем качался. Для завершения работы над интерьером, я мечтал достать ограждение мобильное московское и использовать его как вешалку напольную одёжную. Но так и не достал. ⠀ В соседях ещё наличествовал Серега — актер, мечтавший стать актером большим. Он играл в театре маленьком, но в шумном спектакле про отношения Артюра Рембо и Поля Верлена. Когда-то Серега обнес магазин. Он стащил целый рюкзак книг и вечерами на кухне читал или готовился к роли. Пару раз с утра я заставал его спящим на нашем кухонном уголке. В точности с народными стереотипами художник-Серега часто жил на одной гречке с вкраплениями морковки и лука. ⠀ Другим соседом был сантехник Леха. Тот со средней школы не ел мясо. Однажды я вернулся с работы пораньше и застукал Леху со сковородкой и курицей. И я все правильно понял. Леха вдруг осознал, что больше не разделяет былые принципы и курицу съел. Вообще, Леха часто сказывался больным и не ходил на работу, а мы посмеивались над его мнительностью. Как-то раз он не пошел на работу из-за желудка. Мы снова ухмыльнулись. А у Лехи обнаружили аппендицит.
Этот недуг сделал из него начальника. После операции ему нельзя было напрягаться физически и Лехе дали порулить.
Набегами еще с нами жил Артур — самый старший и самый инфантильный. Он работал курьером. Но постоянно уезжал путешествовать автостопом. А вместо себя селил кого угодно: от трогательной художницы-лесбиянки до людей, которых он и сам никогда не видел. Артур просто списывался с ними в интернете и приглашал в гости в момент своего отсутствия. Мы еле приучили Артура закрывать за собой входную дверь на ключ. Зато он был страшно начитан и мог сходу рассказать про чешского оператора, снявшего два фильма про гусениц.
И такие люди мне были по душе. Хоть Артура мы и выселили. В квартире кипела жизнь. Порой Леха, после долгих уговоров, варил борщ сразу на две кастрюли, мы выпивали и орали Летова под гитару, так что приходили соседи и просили инструмент на часок для их посиделок. А мы пока рвали боки со смеху, когда видели в соседнем окне, как мужик делает молочный коктейль дрелью.
Потом появилась соседка. Леха в нее втюхался, и даже стал ее содержать, ожидая взаимности. А мы полночи болтали с Серегой про театр — я тогда поступил на актерские курсы и тем хватало.
Первым, не считая Артура, из квартиры уехал я. Умер папа, я улетел и в Москву уже не вернулся.
Леха так и не добился расположения соседки. Зато порезал сухожилие и уехал болеть на родину, да и тоже остался. Я знаю, теперь у Лехи есть Ока, жена и ребенок.
Серега уволился из театра и устроился грузчиком, зато в ЦУМ. А потом и вовсе стал большим человеком.
Артур до сих пор старше всех и наверняка и сейчас сидит на шее у родителей, хоть сам и едет где-то под Нижним с дальнобойщиком.
Эта наклейка висела на моем шестиугольном балконе в Медведково. Когда-то Тема Лебедев объявил конкурс на знак предупреждающий, что здесь могут быть оскорблены чувства верующих. Такое время было. Я придумал. Но не победил. ⠀ Так уж совпало, что спустя лет пять я устроился работать в Студию Лебедева. И однажды в пятницу вырезал этот знак из оракала на студийном плоттере. Место под поклейку у меня уже давно было. Перед самым Храмом Христа Спасителя. ⠀ Ага. ⠀ Там, где сдают помещения под корпоративы, а дамы скачут в цветных шапках. Там перед храмом стоит дорожный знак движение запрещено. Это такой пустой белый круг с красным ободком. Короче, человечек бы туда хорошо влип. ⠀ Дело попахивало керосином, но остановиться, как это часто бывает, я почему-то не мог. На всякий случай я вышел на пару станций пораньше, а телефон вырубил ещё в метро и пошагал. Припоздневало. Но редкие туристы ещё ходили. Я приблизился к знаку, достал наклейку, выдохнул и потянулся к цели. ⠀ И тут оказалось, что знак слишком высок. Я просто не достаю. Я был готов к тому, что меня схватят. Отлупят нагайками казаки. Обольют зелёнкой. Пригласят на Пусть говорят и я окажусь чьей-то дочерью. ⠀ Но выяснилось, что я просто не дорос.
Времена были стылые. Я снимал тогда в Медведково комнату в двушке. Сначала за стеной жили два брата. Как-то раз у них вышел незначительный спор. Но один из братьев взялся за ножичек. Чудом никого, не порезав, несостоявшиеся Каин и Авель из комнаты съехали.
На их место поселили семейную пару. Ему 50, ей 40. Она продавец мяса, а он стропальщик. Детей у них не было. И каждый день этой ячейки медведковского общества проходил по одинаковому сценарию.
На работу он просыпался в пять, она в семь. К вечеру они возвращались и включали РЕН ТВ про инопланетян и порабощение мира, ели варёную рыбу, курили Золотую Яву, выпивали бутылку водки и запивали трехлитровой бутылкой пива — они называли ее «сися». А затем ложились спать. И все повторялось. Как-то я поймал себя на мысли, что перестал их замечать. Для меня они стали рыбками в аквариуме. Так и жили. Гриша, рыбки и сися.
Но потом случилась невероятная вещь. Она в утреннем очаровательном похмелье забыла налить воду в чайник и чайник сгорел. Он же, как истинный джентльмен, решил новый чайник не покупать, а украсть. На своей работе. Там пропажу заметили сразу, его уволили на следующий день. И вот тогда их жизнь круто изменилась.
Раньше их суточная норма заключалась в одной бутылке водки, но теперь бутылок стало две, иногда три. Сиси подсчету не поддавались. И ещё стало совсем не понятно, где начинается и заканчивается их день. Это была мешанина из подходов к стакану. Ночь-подход-сон-поход-день-сон-подход. Надо сказать, что их общение тоже изменилось.
Однажды я проснулся от такого действа: он пошел в туалет, запнулся, разбил подбородок и наш коридор заплыл кровью. Она даже пробовала на него кричать. Смысла в этом было не много. Каким-то невероятным усилием пара договорилась: он лежит — она моет пол и клеит его дыру в подбородке четырьмя пластырями. Через час улеглись. А ещё через полчаса случилась драка. Он проснулся, чуть отрезвел и решил, что это она раскурочила его подбородок. И благо барышня она была способная ответить. Все их схватки заканчивались для меня неожиданно. Порой побеждала она, порой он.
Через пару дней в часа 3 ночи я проснулся от того, что он орет. И орет так четко. Орет: — удавил, удавил! Я же обещал, что я тебя удавлю. Ты в Москву приехала, хапнуть хочешь! Не получилось.
А она молчит.
Стало ясно простое: он ее задушил. Из своей комнаты я слышал, как он ввалился на кухню к окну. Окно было большим и старым, с двумя створками. Одна узенькая, а вторая — пыльная громадина. Громадину никогда не открывали и заклеили лет двадцать назад. Он драл эту створку и орал уже совсем несуразное. Ну, думаю: выброситься хочет.
И вот тут-то у меня все перед глазами. Вся рыба эта, водка, канал РЕН ТВ, инопланетяне и пиво-сися. И ещё твердое ощущение, что это я сейчас должен решить будет он жить или нет. И метание: толи мне шкаф задвинуть на дверь и вызвать полицию, толи... помню, как открыл дверь, выскочил в коридор, добежал до кухни, а он там стоит и курит в это здоровое окно. А через несколько секунд, из соседней комнаты захрипела она: — Витя-Витя, блять, иди спать!
Я и сейчас не знаю, пришла она тогда в себя или просто он уже водил хороводы с чертями и белками, да только я собрал вещи и через два дня переехал.
В хостеле, где я жил поначалу в Москве, было много тех, кто приехал ни за фотографией на нулевом километре, ни за розовой шапкой-ушанкой с Арбата и ни Ленина во спирту поглядеть, а остаться. Это была их первая липкая ступенька на пути к столичной жизни. Часто люди, здесь же в хостеле, знакомились и снимали квартиру вместе. Так почти вышло и с этой троицей. Их звали Коля, Сабит и Артём.
Коля — работяга с неуверенными глазами, он дружил с дамой чуть поопытней, та кормила его ужинами и раздавала жизненные советы. И они действительно просто дружили.
Сабит — человек, приехавший из солнечного далёка. Он говорил, что исповедует бахаи. Как вскоре выяснил администратор хостела: про бахаи Сабит знал примерно столько же, что и вы, когда в первый раз услышали слово «бахаи».
Артём — увалень и тусер. Редкое предложение Артёма обходилось без слов «лакшери», «Барвиха» и «Джипси». Артём пытался занимать деньги при первом знакомстве, был болтлив, тщеславен и слизок.
Надо ли говорить, что в мире не было более подходящих людей для совместной жизни?
Но троица нашла хороший вариант квартиры. Аренда, плюс залог за месяц, плюс оплата услуг риэлтора — со скрежетом скинулись. Забирать ключи, подписывать бумажки и отдавать деньги нужно было днём во вторник. Коля работал. Сабит говорил, что работал и, что он бахаи. Артём сказал: — я все сделаю лакшери. И ушёл. С деньгами.
Надо ли говорить, что Артём не вернулся?
Сабит и Коля погрустнели. Вырваться из хостела, было задачей не простой. Для многих отложить такую сумму означало копить много месяцев. А тут такой Артём.
Меня это тоже придавило, да так, что я сел за компьютер общего пользования, а в хостеле благо он был, и пролистал историю браузера. Во-первых, я выяснил, что кто-то умудрялся смотреть порно даже на компьютере, стоящем в холле. Во-вторых, оказалось, что дама поопытнее каждый вечер ищет себе спонсора. И, в-третьих, обнаружилась секретная страничка вконтакте Артёма. Правда, там его звали Денис, но фото было его.
Я попросил свою обаятельную знакомую Ларису удалить меня из друзей и поставить несколько лайков Денису-Артёму, затем познакомиться с ним же, а когда Артём соберёт все своё тщеславие в кулак — позвать его на свидание.
На свидание с Денисом-Артёмом пришли Сабит и Коля. Так что однажды вечером Артём стоял посреди хостела с очень неуверенными глазами и был готов начать исповедовать бахаи. Его не били, но стращали. Деньги Артём успел протусить. Поэтому он написал расписку, оставил паспорт в залог и был отпущен.
Сабит же, оставшись без денег, уговорил администратора, разрешить ему пожить в хостеле в долг. Для администратора это был риск. Их проверяли, штрафовали и с легкостью вышвыривали без зарплаты.
Я не знаю, вернул ли потом Артём деньги и стал ли Коля спонсором для дамы поопытнее, но кое-что знаю наверняка: через несколько месяцев, когда долг за хостел стал значительным, а терпение администратора уже держалось на тоненькой ниточке — Сабит, наконец, пошёл снимать деньги чтобы рассчитаться.
Я жил тогда в Медведково. А в Медведково шла поздняя осень. Или как написал бы провинциальный журналист — промозглая. ⠀ В своём подъезде я не знал ни одной Лены. Но очевидно Лена там была и она приболела. Об этом писали даже на асфальте.
Через пару недель я решил, что Лене пора бы и поправиться. А нам всем немного улыбнуться. Я вырезал трафарет с большой буквой М, купил желтый баллон и завёл будильник на 4 утра. ⠀ На улицу вышёл в тапочках.
— Да что там красить то?
Но где-то в середине работы, значит минуты через полторы, я услышал кашель за спиной. Обернулся. Человек на втором этаже снимал мой трехминутный акт творчества на телефон. Он не улыбался. Это его не улыбка почему-то намекнула мне, что сейчас приедут правоохранители приподъездного асфальта, не улыбок и прочих высших ценностей второго этажа.
Поэтому я наспех все дорисовал и пошёл прочь от своего же подъезда, в тапочках, в 4 утра, куда-то туда — в промозглую осень.
И вот она решилась. Она хватается за первое попавшееся. А первое попавшееся это толстостенная шведская банка с каким-то джемом. Что значит с каким-то? С яблочным джемом. Схватившись, бьет тебя по затылку со всем первобытным, омерзительным в своей простоте чувством, с немытостью, с запахом пива Жигули и красного Бонда, запахом, который вровень тебе, не ей. Бьет так, что кожа на черепе трескается коркой спелого арбуза. Ты валишься на линолеум. Почему-то успеваешь подумать «вот бы нашли мои картины». Не успеваешь подумать, что никаких картин ты не писал. И вот тогда, она, вернувшись в себя, в свой загар, прекрасный, редкий лоб и руки, которые еле держат эту толстостенную банку со что значит каким-то джемом, она визжит. Падает за тобой и молотит в истерике твою голову. Ревет и молотит. А ты хрипишь. С вами всё.
Берется за нож. Пробует резать, но нож тупой, да и ты тупой — мог бы и наточить. Она ведь читала книгу «Резать — это не сложно». Не сложно три часа отделять руки от туловища, ноги от жопы. Видеть и рвать то, из чего же сделаны наши мальчишки. Никакой истерики на это не хватит. Извозившись до отупения этого самого ножа, до простого ничего — сладила.
Теперь она раскладывает тебя по пакетам: Зара, Масимо Дутти, Страдивариус. О! пакет от легинсов — поместится кисть, в пакет из под пальто — легкое и селезенка. Хотя нет, никто не знает, как выглядит селезенка, поэтому она положит туда ногу. Мою ногу вы узнаете. Жалко пакет для такой ноги, но что делать? Вот пакет из ЦУМа отстояла. С ним еще в метро ездить.
Теперь все носит в шкаф. Шкаф, который есть и у тебя. Не у тебя, который сейчас по пакетам. А у тебя, который читает слова и прячет в своем шкафу постыдство, блядство души и наклейку с голой тетей. Шкаф, который обязательно останется открытым, когда придет так себе приятель в субботу с утра. А сверху пакетов она разложит пыль, особенно тщательно, разровняет кисточкой. Ей же ровняла сегодня зачем-то себя. Она отмоет кухню и макбук, выпьет сидра и ляжет спать. Наутро останется только ценой нечеловеческих усилий открыть банку, замесить тесто и дзынь! Шарлотка готова, банка пуста.
Это все, что она придумала себе. Но в том, что ты называешь жизнью, она накрасит ногти красным и не возьмет трубку, когда ты наберешь ее номер кистью из пакета.
Ко мне всю жизнь тянутся чудаки. Чудаки в самом плохом смысле. Нетактичные, несуразные, неудачливые изгои мира — отчего-то всегда стараются со мной подружится. А я их не гоню. Мне интересно, хоть это и всегда убыточно.
Так, однажды в моей жизни появился человек-Андрей. Здоровенный, сорокалетний и потный. Он работал водителем у кого-то важного. Важный почему-то тоже Андрея не гнал. А сам Андрей гнать мог разное.
Например, он мог посреди людной московской улицы вдруг закричать. Просто потому что вспомнил что-то плохое. Мог потащить меня в элитный магазин вина и там прочитать увлекательную лекцию о винах старого света всем продавцам магазина. Говорил он нахраписто, цепко и самозабвенно, так что не важно было хотел ты эту лекцию или нет. Ты ее слушал. Сам Андрей при этом стоял посреди магазина в шортах, потный и грязный после игры в баскетбол, впрочем, как и я. А на баскетболе он ещё на разминке мог случайно толкнуть меня так, что я рвал футболку и часть спины об асфальт и дальше играть уже не мог.
Как-то раз Андрей позвонил: — поехали завтра к Стерлигову.
Герман Стерлигов был звездой в девяностых, эксцентричный предприниматель. Который затем вдруг уверовал в бога, отрастил бороду и удалился в подмосковье, жить на земле. Там из муки и смекалочки он стал делать и продавать хлеб за 2000₽, и мёд по цене чугунного моста, а его жена написала книгу «Мужем битая...» и своего благоверного очень любила. По выходным они принимали гостей. И вот таким людям мы собрались нанести визит.
Утром Андрей предсказуемо опоздал и до метро сначала мы бежали, но когда осталось метров 300, он поймал машину, тут же рассказал бомбиле, что он и сам водитель, а через тридцать секунд поездки мы были у станции. Денег у Андрея не было не только на тридцатисекундную поездку, но и на метро. И он проскочил через турникет вместе со мной. Потом ещё была электричка и километра полтора пешей прогулки по грязи. И вот мы в избе: человек-Андрей живо беседует о судьбах отчизны с человеком-Стерлиговым, обращаясь к Стерлигову не иначе как «Царь-батюшка». Я же слушал их двоих, ел вкусный хлеб с мёдом — гостям он полагался бесплатно — и думал: вот и встретились два человека. Потом человек-Царь-батюшка надавал нам кучу толстых книг, и мы отправились с ними, снова месить полтора километра дороги до электрички.
Ещё Андрей порой занимал у меня деньги. Суммы не большие — возвращал всегда с опозданием, но возвращал. А потом занял сумму чуть более заметную и исчез. Появлялся, обещал вернуть и снова пропадал. Наконец, после моей настойчивой просьбы вернуть долг, вдруг назвал меня мудаком, затем громко закричал, посреди улицы. Я ушёл.
Спустя года два я встретил его у подземного перехода на Садовом кольце. Поздоровались, но говорить мне не хотелось, и я спустился в длинный подземный переход. Над переходом было 18 полос — широченная автомобильная дорога, по которой круглосуточно летят машины. Я прошел этот переход и поднялся на поверхность уже на другой стороне Садового. А там снова сидел Андрей. Он пробежал все эти 18 полос, выжил и улыбался. Я тоже улыбнулся. Андрей начал быстро рассказывать все, что случалось с ним за последние два года, и снова обещал вернуть деньги. Мы пожали руки. Я ушёл.
Однажды ночью я тоже перебежал Садовое кольцо в том же месте, правда в легком алкогольном опьянении и в большой грусти.
А об Андрее я уже больше ничего и никогда не слышал, так что теперь даже сомневаюсь, что его звали именно Андрей.
В Москве поначалу я жил в хостеле. Я приехал за мечтой и пытался поступить в театральное училище, а в промежутках брался за всё, что могло не дать из Москвы уехать: от монтажа видео до работы курьером с красным дипломом. Бывал я в новом «доме» не часто, преимущественно ночью и утром. Так, за завтраками мне и примелькался Паша. Перекинулись парой фраз. Оказалось, что недавно он окончил школу, отрастил наивные усики и отправился из родного Минска в другую столицу.
Я немного растерялся. В свои далекие 17 я бывал примерно нигде, а переезд в другую страну, хоть и соседнюю, был сравним с полётом в космос.
Через неделю мы снова встретились на кухне утром. На этот раз выяснилось, что Паша приехал сюда из-за девушки Оли. Они познакомились в компьютерной игре. Моя растерянность набирала обороты.
Прошла ещё неделя. Паша рассказал, как работал в салоне связи, а потом, когда на него повесили невероятный долг — сбежал прямо из головного офиса с документами, за ним даже гналась охрана. Рассказал он больше и про даму сердца, из-за которой он и получал этот бесценный жизненный опыт. Оля была старше Паши на 8 лет. И ещё она была немного не свободна. Если говорить не виляя — дама была замужем.
Итого: 17 летний пацан познакомился с 25 летней замужней Олей в онлайн игре и теперь жил в чужой стране претерпевая все трудности.
Я не мог больше ждать другую неделю. В холодильнике лежал резиновый рулет, такие в детстве таскали в школу на чаепитие, еще у меня была коробка молока и вот с этим добром мы пошли во двор завтракать и говорить о всех подробностях без соседей. Жители центра смотрели на нас, расположившихся на их лавочке под окнами, как на последних хануриков. Но поделать ничего не могли — пили мы все таки молоко. Паша рассказал, что Оля приезжала к нему в Минск, сообщая мужу, что отправилась в международную командировку. А Паша сбегал с уроков для их встреч.
Теперь же, находясь в Москве, виделись они не часто, пару раз в месяц. Оля заезжала к нему на работу на обеде и кормила пирожками.
Я пытался вразумить человека, поверить в услышанное сам и не засмеяться. Все тщетно.
Потом я переехал, но раз в несколько месяцев с Пашей мы пересекались. Разумеется с рулетом и молоком на лавке.
— Ее муж все узнал. Я оставил у неё сумку с вещами, там была наша переписка. Я продолжал отекать. Паша продолжал жить в хостеле и глядя на меня начал отращивать волосы.
— Она разведётся с мужем в июне. Она обещала. Паша стал работать консультантом на телефоне по ночам. Откладывал почти всю свою микрозарплату на будущую совместную невероятно счастливую жизнь и от недоедания заметно худел.
Через год я, поссорившись со своей дамой сердца в тартарары, решительно вышел из дома. На дворе была ночь. Решительности поубавилось. Идти мне было некуда и я поехал. В хостел. Там же утром за завтраком я и встретил грустного, тощего и лысого Пашу.
Оказалось Оля перестала отвечать Паше, и он, собравшись духом, приехал к ней домой добиваться ответов и любви. Дверь открыла ее растерянная мама, которая и рассказала, что Оля развелась ещё в мае, побрилась наголо и переехала в Тулу.
Паша тоже побрился наголо, выселился из хостела и уехал домой, служить в армию. Правда, в армию его так и не взяли.
Я тут в Москве или около того. Поэтому решил на ближайшие дни превратить канал в истории деда на завалинке. Заностальгировал.
Смоленская, Парк культуры, Выхино, Тушинская — я много где и как жил. По Москве меня таскало. Но значительней всего для меня стало Медведково. Спокойный, здоровенный район на краю Москвы. В нем я прожил полтора года, сменил две полярно разные квартиры, и в один прекрасный и вряд ли трезвый момент решил, что неплохо было бы ухуячить (расписать) район медведями, во всех ипостасях. Такая, не самая выдающаяся мысль. Всю мысль выдающуюся предполагалось вложить в то, как это сделать. Решено было начать с люков с шестиугольными узорами. И из таких же простых шестиугольников нарисовать медведей.
Так появились эскизы, куплен — ультрастойкий_никогда_не_смываемый_ещё_твои_внуки_посмотрят_че_ты_тут_мудак_нарисовал — маркер. И я так разрисовал люков пять. На это даже подъезжали блюстители, но посмотрев, что я делал, молча уехали. Они явно что-то знали про маркер. Ночью был дождь — рисунки сошли кусками. Я даже не успел сделать фото.
Через пару дней я улетел в Братск. Проснулся тогда, жара и планов громадье. Включил телефон. А оказалось вечером нужно сидеть в самолете и стараться не завыть.
В Медведково остался компьютер, печатная машинка, красные ботинки, коробка исписанных страниц, соседи будто из сериала Друзья, трудовая книжка, комната с большим деревянным и перевёрнутым знаком вопроса. В нем можно было даже качаться. И идея — тоже осталась.
Прошло два года новой жизни. Я вернулся на неделю, в отпуск, точно зная, что нужно закончить хотя бы это. У экспертов я уже выяснил, что мне нужна —ультростойкая_никогда_не_смываемая_ещё_твои_правнуки_посмотрят_че_ты_тут_мудак_снова_то_нарисовал — краска, которой покрывают дно автомобилей. Двухкомпонентная бесцветная суперхимозная субстанция с приличны ценником. А чтобы она обрела цвет, следуя инструкции, я купил самую простую белую эмаль за 37 рублей. Все смешал, не прожог дыру в легком, и начал рисовать. Через десять минут краска стала превращаться в кисель. Через полчаса я пытался намазывать пластилин на люки. Через час я имел в коллекции первый экземпляр застывшей в вечности банки с краской.
И вот так четыре ночи. Днём я покупал другие маркеры, разумеется, ночью они оказывались ещё хуже прошлых, потом докрашивал все эмалью за 37 рублей, затем пытался покрывать это художество ультрахимозным пластилином, домешивая остатки и получая новые экземпляры банок в коллекцию. Все текло, не менялось, засыхало, пачкалось и норовило прожечь дыру в легком.
И ещё я просто утюжил здоровенный уснувший район на краю Москвы, встречал дорожных рабочих, старую церковь, в которую ходил не по вере, а просто чтобы подумать, встречал, сильно запозднившихся и уже придумавших, что наврать жене, менеджеров, шаурмичные, где и живут, и работают, встречал пьяных и весёлых. И еще я прощался. Квартиру в Медведково продавали.
А потом я уехал. Я не видел, но почему-то твёрдо уверен, что всё сошло с первым дождём.
Мне всегда было интересно: в какой момент бумага и краска становятся искусством и когда перестают им быть?
Произведение выглядит, как рядовое объявление, при этом перед нами оттиск созданный методом высокой печати маслом и это характерно для предметов искусства, но и этот вывод можно снова перевернуть: это гравюра с открытым тиражом и по законам рынка каждая новая копия обесценивает предыдущие, постепенно приближая весь тираж к стоимости стопки ксерокопий.
То же касается и взаимодействия с работой: с одной стороны она соблазняет к взаимодействию, с другой — отрывание квиточка означает утрату авторского оригинала.
Кажется, что произведение остается таковым и по-настоящему звучит лишь в короткий момент — момент рвущейся бумаги. ______________ 70х45 см Стоимость 3000₽, доставка по России +300₽
